Эдуард Пашнев - Девочка и олень

— Надюшка, ты отдохнула бы, — сказал отец и пошутил: — Мы же все равно не сможем положить в папку это стекло.

— И не надо, — ответила дочь и продолжала рисовать.

Ее рука скользила с бережной осмысленностью по гладкой прозрачной поверхности окна, и она видела одновременно и Пушкина, и проносящиеся мимо разъезды, заснеженные деревья, белые безмолвные поля с редкими кустарниками. Попадались и осиновые рощи, напоминающие место дуэли Пушкина.

— Папа, мы съездим еще раз на Черную речку? — спросила Надя, не оборачиваясь и продолжая создавать на стекле рисунки.

— Да, если хочешь, — и после паузы, проникнувшись настроением дочери, добавил: — В самом деле, Черная речка. Если и нужно было в России какую-нибудь речку назвать Черной, то, конечно, эта подходит больше всего.

— Угу, ты хорошо сказал, — согласилась Надя.

Она продолжала рисовать на стекле, испытывая почти такое же удовлетворение, как и от рисунков на бумаге. И такую же, ставшую давно привычной, усталость. Надя отодвинулась от окна.

— Как долго нам еще ехать!

— Устала?

— Немножко.

Она подобрала под себя ноги, лицо ее было почти спокойным, но что-то в утомленном облике дочери встревожило Николая Николаевича.

— Надюшка, а что если тебе в этом году не кончать десятый класс? Взять академический отпуск в связи с киносъемками и вообще?

Надя открыла глаза. Они были у нее очень удивленными за стеклами очков.

— Зачем?

— Ты в этом году летом не отдыхала. Мне кажется, мы с мамочкой сделали одну глупость — не научили тебя отдыхать. Ты ведь не умеешь отдыхать.

— Ты сам не умеешь, — напомнила ему Надя.

— Я другое дело, я железный.

— А я — твоя дочь, значит, тоже железная, — засмеялась она. — Дети делаются из того же материала, что и родители.

Но Николай Николаевич не шутил. Необъяснимая тревога возникла в нем, как предчувствие далекой грозы, еще невидимой на голубом безоблачном небе.

— В школе тебе пойдут навстречу. В крайнем случае, можно будет взять справку, что ты переутомлена. А ты и правда выглядишь утомленной.

Надя покачала головой:

— Нет, все заканчивают десятый класс, и я буду заканчивать. И почему ты решил, что я утомлена, может, я влюблена.

— В кого?

— В Пушкина.

Она засмеялась, но Николай Николаевич уловил в неожиданном признании нотку безнадежности, горечи. Это встревожило его еще больше.

Надя снова придвинулась к окну и некоторое время смотрела, держа руки на коленях, на поля, на леса. Потом машинально потянулась, стерла какую-то пылинку со стекла и принялась колдовать пальцем. Издалека могло показаться, что она бережно прощупывает стекло, ищет в нем трещинки. Но Николай Николаевич сидел близко и видел, что она опять рисует.

«Милая Надюша, — с неожиданным приливом нежности подумал отец, — если бы собрать все окна, около которых ты сидела, наверное, получилось бы еще десять тысяч рисунков».

В памяти всплыло зимнее трамвайное окошко с прочерченным ноготком силуэтом кентавра. Они ехали на Шаболовку две или три остановки, и Надя успела за это время украсить окно рисунком. А на следующий день — надо же случиться такому совпадению — Николай Николаевич опять ехал в этом трамвае. Сколько таких трамваев, автобусов, троллейбусов и поездов убежало в ту сторону, которая зовется прошлым. Ему уже пятьдесят лет, у него лысина, которую едва ли прикроешь ладонью. И у него взрослая дочь.

У вокзала их ждала машина киностудии — желтенький микроавтобус с мягкими уютными сиденьями.

Заиндевевшие набережные бежали навстречу белыми пушистыми парапетами, чугунными решетками, деревьями. Дворцы и памятники просвечивались сквозь иней, как сквозь кружева. Белая дымка раннего утра ознобным холодком отзывалась во всем теле.

— Отдохнете в гостинице до одиннадцати, потом я заеду за вами, — сказал шофер. — Пропуска заказаны.

Коридоры киностудии, наэлектризованные деловой атмосферой, захватили отца и дочь, и они оба почувствовали нервный подъем и возбуждение.

— Ты посиди, Надюшка, здесь, в холле, а я пойду разыщу нужных людей, — сказал Николай Николаевич. — А то я что-то никак не могу сориентироваться.

Он убежал, затерялся за спинами и лицами спешащих людей. Надя села в кресло, задвинутое в угол. В другом за курительным столиком двое мужчин играли в шахматы. У окна стояла спиной к коридору худенькая женщина с переброшенной через плечо сумочкой. Она курила, стараясь пускать дым так, чтобы он растекался по стеклу вверх, заволакивая «картинку» за окном серой пеленой. Время от времени женщина подходила к играющим, стряхивала в спичечную коробочку пепел и возвращалась к окну. Надя в первое мгновение замерла и сидела не шевелясь, боясь поверить в то, что видит перед собой Таню. Она ждала, чтобы женщина повернулась к ней лицом, хотела сначала убедиться, что не ошиблась. Надя помнила, что у Тани были светлые волосы, а у окна стояла шатенка. Не выдержав напряженного ожидания, Надя поднялась с кресла и несмело направилась к окну. Она подошла сбоку, все еще сомневаясь, робко заглядывая в лицо.

— Ой! — удивилась женщина. — Надя, это ты, что ли? Разве можно так подкрадываться? Ты же меня испугала!

— Здравствуйте, я не знала, вы это или не вы, — радостно улыбаясь, ответила девушка.

— Господи, каким ветром тебя принесло сюда?

— Меня пригласили сниматься. Хотят фильм сделать о моей выставке в Ленинграде и обо мне. А вы здесь что делаете?

Шахматисты перестали двигать фигуры на доске.

— Пойдем отсюда, — сказала Таня.

Она провела Надю по какой-то лестнице в небольшой пустой коридор с окном во двор. Здесь тоже стояли журнальный столик и два кресла. Таня сбросила сумочку на стол, достала сигарету, но спичек не было, и она ее сломала в пальцах и выбросила. Под глазами у Тани были синие круги.

— Что ты так на меня смотришь? — спросила она с насмешливым дружелюбием.

— Вы стали курить. И глаза у вас… Вы, наверное, болеете? Сейчас в Ленинграде грипп.

— Нет, девочка, это не грипп. Просто устала.

— Да? — смутилась Надя, и ее смуглые щеки заметно порозовели. — А Марат Антонович тоже с вами приехал?

— Нет, он дома, с Дуськой. Ты почему пропала? Не звонишь, не приходишь. Десятый класс десятым классом, а нерастанкинцы должны хоть изредка встречаться. Не забыла?

— Нет. Я еще несколько вещей купила для круглой гостиной. На Арбате бронзовый подсвечник в виде кобры. Представляете, свеча будет стоять на хвосте. А несколько месяцев назад мы были в Ленинграде с экскурсией, и я увидела в комиссионном терракотовую статуэтку, египетскую. Бог Птах и богиня Сохмет. Богиня с лицом львицы и с мечом. Ее можно было бы над дверью на небольшой полочке поставить, охранять вход.

— А вот покупать больше ничего не надо, — грустно покачала толовой Таня. — Сказка кончилась. Сказка вся, сказка вся, сказка кончилася.

— Почему вы так говорите?

— Потому что ты уже взрослая, а взрослые в такие игры не играют. Не покупай больше ничего. Ты помнишь часы «Сафо и Фаон»? Ты ведь их видела?

— Да, — смешалась Надя.

— Марат отнес их назад в антикварный. Он первый начал продавать нашу общую сказку. Ты понимаешь, о чем я говорю? Он начал распродажу в тот момент, когда показал тебе часы. Этим всегда все кончается между взрослыми людьми. И вообще мужчины всегда нарушают правила игры.

В начале коридора появился стремительно человек в пальто нараспашку. В одной руке он держал шапку-пирожок, в другой — портфель. Взмахнув шапкой вверх, он возмущенно сказал, почти крикнул:

— Ну, сколько тебя можно ждать, искать?

— Спокойно! Веди себя прилично. Мы не одни, — нервно ответила Таня.

— Извините, — галантно раскланялся с Надей гривастый молодой человек, — но я вынужден забрать ее. Она очень нужна режиссеру.

— До свидания, — поднялась Таня. — Мы еще увидимся.

Надя осталась одна, и темнота, поразившая маленьким пятнышком часть ее души в квартире Марата, когда она увидела на тумбочке часы «Сафо и Фаон», распространилась страшной слабостью по всему телу. Ей хотелось закрыть глаза и не шевелиться, никого не видеть, ни с кем не разговаривать. А надо идти, улыбаться, отвечать на вопросы… Ее ждут отец, кинорежиссер, операторы и работа. Работа… с Пушкиным. Ради этого она и приехала в Ленинград. Она поднялась с кресла и, путаясь в лестницах и переходах, пошла разыскивать холл, где ее оставил отец.

Николай Николаевич перехватил Надю на полдороге.

— Надюшка, я тебя целый час разыскиваю по всей киностудии, — набросился он на дочь. — Где ты была?

— Я уходила. Мне надо было.

— У тебя расстроился желудок? — сразу изменил тон отец. — Это все от вагонных вафель, — и без всякого перехода: — А я уже командировочные получил. На четыре дня.