Тереза - Эркман-Шатриан

И вот он стал читать, останавливаясь время от времени и восторженно поглядывая на нас:

«Виссенбург, 8 нивоза,

II год французской республики.

Гражданам Кротолову и Коффелю, гражданке Лизбете и маленькому гражданину Фрицелю — привет и братское рукопожатие! Мы вместе с гражданкой Терезой прежде всего желаем вам радости, согласия и благополучия.

Да будет вам известно, что мы пишем эти строки в Виссенбурге, в час победного ликования: мы изгнали пруссаков из Фрешвиллера и наголову разбили австрийцев при Гайсберге.

Итак, гордость и высокомерие получили возмездие: раз люди не желают внимать доводам разума, значит, надобно увещевать их по-иному, хотя так ужасно прибегать к столь крайним мерам. Да, ужасно!

Любезные друзья! Уже давно я скорбел душой, видя слепоту тех, кто вершит судьбами старой Германии. Я сокрушался, видя свойственный им дух несправедливости и себялюбия. Я вопрошал себя: не порвать ли мне с этими спесивцами, как велит долг честного человека, и не воспринять ли принципы справедливости, равенства и братства, провозглашенные французской революцией? Все это повергло меня в смятение, ибо человек придерживается воззрений своих отцов и такие внутренние перевороты свершаются не без душевного надлома. И я все же еще колебался. Но я уже не мог выдержать, когда пруссаки, поправ закон человечности, потребовали, чтобы я выдал несчастную пленницу, которую приютил. Я тотчас же принял решение — не отвозить госпожу Терезу в Кайзерслаутерн, а доставить ее в Пирмазенс, что и сделал с божьей помощью.

В три часа пополудни мы увидели сторожевые посты. Госпожа Тереза выглянула, услышала бой барабана и воскликнула:

— Да это французы! Господин доктор, вы меня обманули!

Она бросилась в мои объятия, заливаясь слезами, и я сам расплакался, до того был я взволнован!

И всю дорогу, начиная от «Трех домов» до площади Нового Храма, солдаты кричали:

— Это гражданка Тереза?

Они бежали за нами, а когда мы вышли из саней, многие бросились обнимать меня в искреннем порыве чувств. Другие жали мне руки; словом, меня осыпали почестями.

Не буду рассказывать, любезные друзья, о встрече госпожи Терезы с маленьким Жаном. Описать это невозможно! Все бывалые солдаты батальона, даже сам командир Дюшен — а он не из чувствительных, — отвернулись, чтобы скрыть слезы. Подобной картины я не видывал за всю свою жизнь. Маленький Жан хороший паренек. Он так похож на моего дорогого маленького Фрицеля, и я его очень люблю!

В тот же день в Пирмазенсе произошли необычайные события. Республиканцы стояли лагерем вокруг города, и генерал Гош сообщил, что здесь будут зимние квартиры, и приказал соорудить сараи для жилья. Но солдаты отказались — они хотели поселиться в домах. Тогда генерал объявил, что те, кто отлынивает от службы, в сражении участвовать не будут. Я был свидетелем того, как воззвание читали по ротам, и видел, как перед дворцом эрцгерцога генерал Гош простил своих солдат, ибо они ведь себя не помнили от отчаяния.

Генерал Гош узнал, что доктор из Анштата привез гражданку Терезу в первый батальон второй бригады, и мне было приказано явиться к восьми часам в оранжерею. Он сидел за простым еловым столом, был одет как простой капитан. Два высоких сухопарых гражданина — как мне сказали, комиссары Конвента Лакост и Бодо — сидели рядом с ним и искоса на меня поглядывали. Генерал встал и пошел мне навстречу. У него смуглое лицо, светло-карие глаза, волосы разделены на прямой ряд. Он остановился передо мной и смотрел на меня секунды две. Я же почувствовал замешательство перед этим молодым человеком, который как-никак командует всей Мозельской армией. Вдруг он протянул мне руку и сказал:

— Доктор Вагнер, благодарю вас за все то, что вы сделали для гражданки Терезы. Вы доблестный человек.

Затем он подвел меня к столу, где лежала развернутая карта, и стал расспрашивать меня о наших краях, задавая такие четкие вопросы, что можно было подумать, будто ему все известно гораздо лучше, чем мне. Я, разумеется, отвечал ему, а те, другие, молча слушали. В конце концов он сказал:

— Доктор Вагнер, я не предлагаю вам вступить в республиканскую армию — вам на это было бы трудно согласиться, по всей вероятности, — но первый батальон второй бригады только что потерял штаб-лекаря, а служба наших полевых лазаретов пока еще недостаточна — ухаживают за ранеными юнцы, и я вам доверяю этот почетный пост. Вот приказ о вашем назначении.

Он набросал несколько слов и, еще раз пожав мне руку, добавил:

— Доктор, примите уверения в моем уважении!

После этого я вышел.

Госпожа Тереза ждала меня у дверей. Вы-то можете представить себе, до чего она обрадовалась, узнав, что я буду стоять во главе полевого лазарета первого батальона.

Мы были уверены, что пробудем в Пирмазенсе до весны, — уже возводились сараи для жилья, — как вдруг, два дня спустя, часов в десять вечера, мы получили приказ двинуться в поход, но костров не тушить, шума не производить, не бить в барабаны, не трубить в трубы. Весь Пирмазенс спал. У меня было два коня — на одном я ехал верхом, другого держал на поводу. Я был в кругу офицеров, около командира Дюшена.

Мы выступили — одни верхом, другие пешком. Орудия, зарядные ящики, повозки двигались вперемежку с людьми, кавалерия — по флангам. Луны не было: дорога терялась в темноте. Лишь время от времени на поворотах дорог появлялся всадник и кричал:

— Сюда… сюда!..

К одиннадцати часам показалась луна. На нас кругом надвинулись горы, все вершины белели от снега. Пехотинцы с ружьями на плечах бежали, чтобы согреться; два-три раза мне пришлось спешиться, так у меня окоченели руки. Госпожа Тереза ехала в повозке, покрытой парусиной. Она протягивала мне дорожную флягу, а офицеры были тут как тут и пили после меня; пили и солдаты.

Но мы всё двигались и двигались без остановки, так что часам к шести утра, когда бледное солнце осветило небо, мы были в Лембахе, у подножия лесистого холма Штейнфельца, в трех четвертях лье от Верта. Тут со всех сторон раздалось:

— Стой! Стой!

Арьергард постепенно подтянулся к нам, к