Тереза - Эркман-Шатриан

Все солдаты стали наперебой кричать:

— Сципион, Сципион!

Дядя увидел меня и, сидя на коне, протянул мне руку. Я схватился за его ногу, он поднял меня и поцеловал. Я почувствовал, что он плачет, — это было так трогательно! Потом он передал меня госпоже Терезе — она помогла мне перебраться в тележку, повторяя:

— Здравствуй же, Фрицель!

Она сияла от счастья и со слезами на глазах целовала меня.

И почти тотчас же явились Кротолов с Коффелем. Они пожимали руку дяде. Вслед за ними появились и другие жители селения. Они смешались с солдатами, которые позволили им торжественно нести походные мешки и ружья. Встречным женщинам солдаты кричали:

— Эй, бабуся, сюда!.. Эй, красавица, сюда!

Все братались — это было истинное единение людей, но всех счастливей были мы с Жаном.

— Обними же маленького Жана! — крикнул мне дядя.

— Обними Фрицеля! — сказала брату госпожа Тереза.

И мы с ним обнялись, в восхищении глядя друг на друга.

— Он мне нравится, какой славный! — воскликнул маленький Жан.

— И ты тоже мне нравишься, — сказал я и был горд тем, что мог ответить ему по-французски.

Мы шагали, взявшись за руки, а дядя и госпожа Тереза обменивались улыбками.

Командир тоже протянул мне руку, говоря:

— Эй, доктор Вагнер, вот и ваш защитник! Здоров ли, храбрец?

— Да, командир.

— Ну, в добрый час!

Так вот мы и добрались до первых домов селения. Тут все остановились, чтобы навести порядок; маленький Жан прицепил свой барабан к бедру, а командир приказал:

— Шагом марш, вперед!

Забили барабаны.

Мы все пошли вниз по главной улице, шагая в ногу, радуясь, что так парадно входим в селение. Старики и старухи, не выходившие из дому, стояли у окон и смотрели на дядю Якоба, который степенно ехал позади командира, между своими двумя помощниками. Папаша Шмитт стоял у дверей старой хижины — издали виднелась его высокая сгорбленная фигура. Он приосанился и смотрел на нас блестящими глазами.

На Родниковой площади командир крикнул:

— Стой!

Все разошлись кто куда, поставив ружья в ко́зла. Каждый житель хотел принять у себя солдата, каждый хотел отпраздновать победу неделимой республики. Но эти весельчаки французы предпочитали те семьи, где были красивые женщины.

Командир пошел с нами. Старая Лизбета уже стояла в дверях, воздев руки к нему, и кричала:

— Ах, госпожа Тереза!.. Ах, господин доктор!

Вновь раздались радостные крики, вновь начались объятия. И вот мы вошли в дом. Начался пир горой: ветчину, колбасы, жаркое запивали белым вином и старым бургундским. Тут были Коффель, Кротолов, командир, дядя, госпожа Тереза, маленький Жан и я. Представьте сами, какие были яства, какие аппетиты, какое веселье!

Первый батальон стоял у нас целый день; потом он двинулся в путь, направляясь на зимние квартиры — в Гакмат, в двух лье от Анштата. Дядя остался у нас в селении. Он больше не носил сабли и высокой шапки. Но с той поры не проходило дня, чтобы он не отправлялся в Гакмат, и так было до самой весны. Он только о Гакмате и думал. Время от времени и госпожа Тереза вместе с маленьким Жаном навещала нас; мы смеялись, были счастливы — мы любили друг Друга.

Что еще вам рассказать? Наступила весна, запели жаворонки. И тут пришла весть, что первый батальон должен отправляться в Вандею. Дядя побледнел и, побежав в конюшню, оседлал своего Призыва; он поскакал во весь опор, с непокрытой головой, позабыв дома шапку.

Что же произошло в Гакмате? Не знаю, но достоверно одно: на другой день дядя, гордый как король, явился вместе с госпожой Терезой и маленьким Жаном. Мы отпраздновали веселую свадьбу. Спустя неделю приехал командир Дюшен со всеми офицерами батальона. В этот день было еще веселее. Госпожа Тереза и дядя отправились в мэрию в сопровождении целой вереницы ликующих гостей. Кротолов, которого произвели в бургомистры на общих выборах, ожидал нас. Он был опоясан трехцветным шарфом. Ко всеобщему удовольствию, он внес имена дяди и госпожи Терезы в толстую книгу записей. И с той поры маленький Жан приобрел отца, а я — добрую мать, о которой и сейчас не могу вспоминать без слез.

О многом еще я могу рассказать вам. Но на этот раз довольно. Может быть, я и доведу когда-нибудь эту историю до конца — до неизбежных дней, когда мы смотрим на седые головы тех, кого любим больше всего в мире, и чувствуем, что скоро простимся с ними навеки.