Сестра Груня - Валентина Васильевна Путилина

Ночевать всюду пускали, никто не отказал в пристанище. А утром вновь большак, обсаженный вётлами, просёлки, стёжки-дорожки. Иная тропка ведёт к лесу. И тогда чудится, ещё, ещё немного, и за деревьями покажется Матрёновка. Но за ними — лесная опушка и диво дивное: три яблоньки лесных. Взялись за руки и вместе шагнули к ней навстречу, стройные, в пышных бело-розовых платьях до пят. Сердце забилось от такой красоты.

За яблоньками-подружками открылась полянка с ёлками. На них краснеются молодые шишки. Сюда бы сейчас брата Егора, чтоб нарвать шишек. Они, молодые, вкусные.

И сразу встал перед глазами родной дом. Вспомнилось детство, старший брат Егор. Он добрый, последнее отдаст. Стоит чего пожелать, всегда исполнит. Один раз, когда она болела, принёс ей белую кувшинку, над самым омутом сорвал, чтоб только её обрадовать.

Федя тоже хороший, но Егора не сравнишь ни с кем, главное, очень жалостливый. Бывало, другие ребятишки наловят птиц и посадят в клетку. А он никогда не держал птиц в неволе и клеток не мастерил.

И ещё справедливый он, с малолетства всем защитник.

«Где-то сейчас братец дорогой? — вздыхает Груня. — Хорошо хоть, что не один, а с Федей, вместе легче, поддержат друг друга».

Будто увидела их рядом. Оба рослые, худощавые, оба как на одно лицо: сероглазые, волосы вьются, светлые, пшеничные.

Братьев принимают за близнецов, а они — погодки: Егору двадцать лет, а Фёдору девятнадцать. «Свидимся ли ещё когда? — пронзила вдруг тревожная мысль. — Не все ведь с войны возвращаются».

Мамушка с отцом тоже, наверное, беспокоятся. Мыслимо, отпустить на войну двух сыновей и дочку. Другие бы удерживать стали, отговаривать, а они, сердобольные, о себе меньше всего думают, всё о других. Правда, её ещё мамушка пыталась отговорить: «Нет у нас денег тебе на дорогу. Как доберёшься?» — «Я и без денег, не думай, — успокаивала её Груня. — Ты только отпусти». И мамушка смирилась, не стала удерживать. «Иди, — говорит, — видно, планида твоя, судьба такая — идти».

Отец тоже не отговаривал. Только сказал: «Сил-то хватит? Не отступишься? Ноша тяжела». — «Не отступлюсь», — твёрдо ответила Груня. «Я и сам знаю, — с гордостью произнёс он и благословил в путь. — Ступай! — сказал он. — Иди и не бойся. Коль выйдешь — дойдёшь. Ты малость поможешь, другой, каждый по силам своим, глядишь, соберётся много. Бог даст победу! Любовь и терпенье в твоём деле».

Да, он хорошо знал характер своей дочки. Знал, до всего ей было дело, и где случится беда, она первая спешит на помощь.

Три года назад страшная хворь напала на их край — азиатская холера. Повально косила людей. Ужас объял Матрёновку и соседние сёла. Некоторые бросали дом, а кто-то прятался под печку, думая уберечься от страшной хвори. На борьбу с азиатской холерой из Москвы приехали сёстры милосердия вместе с доктором. Груня вызвалась помогать им.

Её нарядили в белый халат, дали белую косынку, научили, что надо делать. Она кормила больных, купала детей. Глаза ласковые, руки добрые, милосердные, ободряющий голос, мол, ничего, всё пройдёт. И никакого страха в душе. Оттого, видно, к ней и хворь не прилипала. А придёт домой, вымоется хорошенько и обкурит избу можжевёловым дымом — можжевельник рядом растёт. Предосторожности помогли: никто в их семье не заболел.

Трудно было, уставала невмочь, но себя не жалела, понимала, нужна сейчас тем, кто страдает и охвачен страхом. И шла на помощь, не думая о себе.

Да и как можно по-другому? Себя потом сам заказнишь, коль не отзовёшься на чью-то беду.

…Прошлым летом горела Матрёновка. А началось всё с малого. Соседка пошла к колодцу за водой в конец села, да ещё под горку надо спуститься. И не подумала, оставила горящую печку. Уголёк выстрелил из печки и угодил в кострику — сухие отходы от конопли, сваленные внизу поблизости. Вспыхнул пожар, всё загудело, затрещало. Груня увидела дым, бросилась к избе — знала, там в люльке младенец. А в дверь уж не пройти. Огонь перебросился на сарай, пополз по забору к Груниному дому. Ей бы свой дом спасать, а она выбила окно в соседкином, пробралась в горницу и вынесла из огня ребёнка.

С поля бежал народ, чтоб не дать огню переброситься на другие избы. Да разве остановишь его в жаркую июльскую пору? Многие в тот год стали погорельцами. Сгорел и Грунин дом.

Кое-как одолели поставить хатёнку, но ещё не скоро наладится хозяйство, долго ещё придётся бедовать погорельцам.

Поле не досеяно, хата не достроена, самая горячая пора сейчас: позарез нужны дома работники. Как же там управятся одни мать с отцом? «Может, не должна я идти? Не время? — встревожилась Груня. — Нет и нет! — твёрдо отвела она свои сомненья. — Вернёмся с Федей и Егором и поле засеем, и хату достроим. А сейчас там, в Болгарии, нужна наша помощь. Надо идти».

Сердце велит — ему одному она и повинуется.

Вспомнилось, как под Севском отговаривала её женщина: вернись, мол. «Иль для тебя два солнца взойдёт?» Не за двумя солнцами идёт она. Но только чувствует, коль не пойдёт — одно ей будет тускло светить.

И никто её не отговорит. Коль вышла — дойдёт.

На небе появились тучи. Не появились — подкрались, словно кошка на мягких лапах-подушечках, тихо, вкрадчиво. Правда, было всё-таки предвещание, что погода переменится: лес вдруг сам по себе зашумел, без ветра — к дождю. Но она не придала этому значения.

Загромыхал гром, острыми стрелами впились в землю молнии. Совсем рядом. Будто кто намеренно метил в неё да промахнулся. Хлынул сильный ливень.

Груня поспешно схватила котомку и прижала к себе, стараясь загородить от дождя. Богатому жаль корабля, убогому — кошеля. В котомке всё её богатство.

Дождю — шутка, поиграл и умчался, а Груня успела до нитки вымокнуть. Теперь надо обсушиться, мокрая одёжка прилипает к телу.

Она сняла сарафан с кофтой, развесила их на кустах и надела платье, что подарила учительница; длинновато, но можно подшить. Иголка и нитка у неё с собой.

Груня поправила свою длинную косу и погляделась в маленькое зеркальце. Маленькое, да памятное, дорогое: любимый брат Егор купил, когда ездил в город Стародуб. Он всем привёз гостинцев, а себе ничего.

В зеркальце видать: платье ей к лицу. Не хуже, чем у Клаши с Евлашей. В детстве Клаша с Евлашей были негордые, дружили с ней, хоть и дочки управляющего