Владислав Крапивин - Журавленок и молнии

– Никто его не тронет.

Журка узнал: это был Егор Гладкой.

– Правильно! – подхватила Маргарита. – Потому что у вас есть благородство! А у него благородства ни на грош! Из-за своего каприза он подводит телестудию, подводит школу, своих товарищей, которые пришли на съемку как на праздник!.. За что ты им так мстишь, Журавин? В чем виновата вот она? – Маргарита ткнула в сторону Лиды Синявиной. – Вот он! – В сторону длинного девятиклассника Олега Ножкина, который играл короля. – Вот он! – В сторону Горьки. Горька хмуро усмехнулся.

– А я в чем виноват? – с отчаянием спросил Журка. – В том, что не хочу быть предателем?

– О господи! Да нет здесь никакого предательства! Ты его выдумал! Ясно? На самом деле его нет!

– Есть, – сказал Журка.

– Нет его, нет! – крикнула Маргарита, наливаясь помидорной краснотой.

– Иринка не стала бы сниматься. Я тоже не буду, я ее друг.

Снова откуда-то появилась Эмма Львовна.

– Мне эта передача не нужна! Но мы не можем сейчас тебе в угоду заменить режиссера.

– И не надо, – вдруг успокоившись, заявила Маргарита. – Журавин просто болен, оставим его. Вероника Григорьевна, вы говорили, что Валохин знает роль принца не хуже Журавина, верно? Вот и пусть играет. А без шута можно обойтись. Как вы считаете?

– Как хотите, – издалека сказала Вероника Григорьевна.

– Вот и прекрасно! Валохин, переодевайся!.. Или, может быть, Журавин не даст свой костюм?

– Да нет, пусть берет… – растерянно сказал Журка. И добавил пренебрежительно: – Пожалуйста. Если хочет…

Он посмотрел на Горьку мокрыми презрительными глазами… и сразу подавился стыдом, как горячей кашей. "Ты что? – взглядом спрашивал его Горька. – Ты забыл? Забыл, как вечерами читали книги о плаваниях и бурях? Как я учил тебя летать на веревке? Как ты бежал за моим отцом и кричал, что я не виноват? Как мы там, на баррикаде из ящиков, стояли плечом к плечу… Думаешь, ты один такой гордый, а остальные – тьфу!"

"Горька, я…"

"Ладно, подожди…"

Горька сложил на груди тонкие клетчатые руки и сказал со спокойным удивлением:

– Надо же… А меня и не спросили.

– А тебя и не спросят, – с угрожающей ласковостью разъяснила Маргарита. – Ты будешь делать, что скажут. Иначе живенько сообщим отцу, а он впишет тебе, что положено…

Журка повернулся к ней так, что отлетела шпора.

– Вы что… – с тихой яростью сказал он. – Вы…

Но Горька перебил его. Он ответил негромко и чуть лениво:

– Не впишет. Он от нас ушел.

"Правда?" – с удивлением и тревогой взглянул на него Журка.

"Правда".

Так вот почему Горька был в эти дни такой… Пришелся и по нему злой удар. А может, и не удар? Может, это лучше? Ведь Горька жил при отце в постоянном страхе… Но почему в страхе? Откуда берутся такие отцы? Как ни поверни – все равно горе.

И никакая машина не поможет, дурак он был, Журка. Думал: тысячи спутников над всей Землей, лучи, волны, пульты с миллионами сигнальных огоньков! Нажал кнопку – и отвел чье-то горе. А как отведешь, если горе делают сами люди? Если кому-то в радость чья-то боль? Если одни смеются, когда другие плачут? Тут все пульты задымят сгоревшими предохранителями, полопаются все сигнальные лампочки и спутники посыплются, как битые елочные игрушки…

– …Журавин, ты слышишь?

– Что?

– В последний раз тебя спрашивают: ты всерьез намерен сорвать телезапись?

…И опять лица, лица. Трясутся налитые помидорным соком щеки Маргариты. Блестят очки Аллы Геннадьевны. Рот Виктора Борисовича то сжимается в крошечную розочку, то превращается в черную дыру. Криво изгибаются нарисованные губы Эммы Львовны Кергелен. Гневно возносятся на лоб тонкие брови Нины Семеновны.

– Журавин!..

– Журавин!..

– Журавин!..

То крик, то опять спокойные и убедительные слова. Такие правильные! Ведь в самом деле срывается передача, простаивает съемочная техника, обижена Вероника Григорьевна, чуть не плачет Лида Синявина – ей так хотелось увидеть себя на экране! И все из-за него, из-за Журки…

– Журавин, как ты не можешь понять…

Он может. Он все понимает. Под лавиной справедливых слов, под их громадной взрослой правотой сжимается в крошечный комок его собственная правота.

В комок? В маленький неразбиваемый кристалл с колючими углами и гранями.

– Жу-ра-вин!

– Да подождите! – отчаянно сказал он и прижал к лицу ладони. Ну, подождите, дайте подумать…

И сразу все замолчали. И в наступившей тишине было слышно только дыхание, а потом еще еле различимый свист. Кто-то про себя насвистывал в зале песенку. И Журка догадался, кто. И песенку вспомнил: про кораблик и дальние острова. Она звучала сквозь дыхание тех, кто ждал Журкиного ответа.

А чего они ждут? Когда он оторвет от лица ладони и скажет, что согласен? Они не знают, что он обманывает. Ни о чем он не думает, ничего не решает. Просто закрылся, чтобы хоть минуту отдохнуть от их напора, от угроз и уговоров, – от слов – таких верных и справедливых, что с ними невозможно спорить. Как он может спорить? Что он возразит этим людям, которые сильнее, умнее, старше?

Журка опустил руки, потрогал языком заросший рубчик на нижней губе и сказал:

– Нет.

Вот здесь бы и кончить повесть о Журавленке и его друзьях. Но не получается. Из-за одной мелочи. Когда Журку и Горьку все же отпустили (а вернее, гневно прогнали), оказалось, что внизу, у спортзала, заперта раздевалка. Техничка тетя Лиза сердито сказала:

– Ничего не знаю. Не велено открывать. – И ушла, ворча и звеня ключами.

– Отомстили, – хмыкнул Горька.

– Глупо, – сказал Журка. – Думают, что ли, что мы обратно пойдем?

Он устало сел на скамейку у дверей. Журка тоже. В окнах стоял пасмурный свет, и это ничуть не удивило Журку. Столько времени продолжался этот бой там, наверху! Конечно, уже вечер…

Журка поставил перед собой шпагу, уперся щекой в рукоятку. Посмотрел на Горьку. Тот сидел, уронив руки между коленей, обтянутых шахматными штанинами.

– Правда, отец ушел? – спросил Журка.

– Правда. Три дня назад.

– Горька… Плохо, да?

– Не знаю… Мать изводится.

– Горька, ты… Ты меня прости.

– За что? – как-то необычно ласково спросил Горька.

– За все. За вчерашний день.

– Ой, да ладно тебе. Я же понимаю…

– С этим Валеркой… Видишь, он…

– Да понимаю я. Куда тебе деваться, раз он сказал про брата… Наверно, у каждого человека должен быть брат…

– Наверно, – сказал Журка и поднял голову.

И Горька поднял голову. И убрал с глаз медные пряди.

– Я про это не раз думал, – сказал Горька.

– Про брата? Чтобы у каждого?

– Да.

– Тогда давай, – сказал Журка. После того, что было в зале, после спора и упорства, слез и решительности он чувствовал, что надо теперь говорить без ложного смущения – честно и ясно. Такая пришла минута.

– Давай, – отозвался Горька, и глаза его посветлели.

– Давай. Чтобы ты и Валерка, и Ришка, и я… Это же можно!

– Можно.

– Это будет в тысячу раз лучше машины…

– Какой машины?

– Да так, это моя фантазия… Потом я расскажу.

– Ты расскажи…

– Вот пойдем домой – и расскажу.

– Ладно… А как пойдем? Не в этом же! – Горька дернул себя за пышную манжету на узком рукаве.

"Да, в самом деле, – подумал Журка. – Но, значит, надо идти к Маргарите, просить, чтобы открыли раздевалку…"

– Нет уж, туда я больше не пойду, – сумрачно сказал он.

– Я тоже…

– Лучше уж так идти домой… Нет, правда. Три квартала пробежать. Если кто удивится и спросит, скажем: из драмкружка. Что особенного? А форму и сумки потом отсюда заберем.

– Тебе-то хорошо, ты все-таки принц. А я в этом клоунском наряде… Всем людям на потеху… Лучше уж совсем голым.

– Придумаешь тоже…

– А чего? Никто и не удивится, наоборот, скажут: молодцы. Скинули одежду, чтоб не замочить, и лупят в трусах под дождем!

– Под каким дождем?

– Ты что, не видишь?

За окнами прошелся по листьям резкий ветер, закрутились на асфальте пыльные вихри. И Журка наконец понял, что совсем еще не вечер, а просто надвинулась грозовая туча.

Мигнул розовый свет, а через несколько секунд прокатился над школой рокочущий гул. И ударили по стеклам большие капли.

– Ура! – сказал Журка. – Погода за нас! Ну-ка, расстегни мне сзади воротник…

– Давай… Готово. Журка, а зачем у тебя галстук под майкой? Я еще утром заметил…

– Надо. На счастье.

Они скатали в тугие муфты свои придворные доспехи и выскочили в тамбур. Дождь с нарастающей силой бил по автобусам у крыльца, над серебристым фургоном висела белая водяная пыль.

– Ну, дает, – сказал Горька и зябко переступил тонкими ногами.

– Да ничего, прорвемся! Нам не страшен серый волк! Бежим?

– Ага! Раз, два…

– Нет, постой! Вот как трахнет гром – сразу рвем!

Гром трахнул немедленно. И они бросились под упругие безжалостные струи. Ой-ей-ей какие холодные!