Нина Артюхова - Светлана

Летом Надя уехала к отцу и осталась там. Она писала про тайгу и что обязательно станет инженером и будет строить вот так — где ничего еще нет… «Костя, а ты?»

Надя вернулась только весной сорок первого года, когда они переходили в десятый класс, чтобы после окончания школы сразу поступить в институт.

Она очень изменилась, еще похорошела. Костя смотрел на нее и слушал ее рассказы с почтительным восхищением. Он пришел как-то утром, постучал, она сказала: «Войдите». Надя стояла перед зеркалом и причесывалась. Они говорили о поездке в Москву. Надя хладнокровно заплетала косу, он старался делать вид, что не смотрит, наконец не выдержал и сказал:

— Ох, какие у тебя волосы!

Надя вышла в спальню — отнести гребешок. Костя услышал, как мать попеняла ей:

— Что же это ты, Надюша? К тебе молодой человек пришел, а ты при нем причесываешься.

Надя преспокойно ответила:

— Да ведь это Костя!

Костя еще не успел сообразить, как можно комментировать ее слова: что это — лестное доверие или, наоборот, обидное равнодушие? Надя опять подошла к нему и вдруг стала пристально вглядываться в его лицо. Посмотрела сбоку, с ласковой бесцеремонностью заставила его повернуться к свету. Костя, холодея, подумал: неужели запачкано чем-нибудь лицо?

Он потянулся за платком и ждал, что Надя сурово скажет ему, как бывало порою в давно прошедшие времена: «Пойди умойся!» А Надя закричала с каким-то радостным испугом:

— Мама, у него… усы!

А потом Надя перестала без стеснения причесываться в Костином присутствии.

Иногда утром, услышав его шаги на террасе, она кричала в окно:

— Погоди минуточку, там посиди!

И Костя сидел на ступеньках, смущенный и счастливый, сознавая, что это ради его прихода задергивается занавеска в окне Надиной комнаты, торопливо передвигаются стулья, мечется по полу щетка, открывается и закрывается дверца шкафа.

Это был июнь 1941 года… Они сдавали экзамены. В десятом классе будут учиться вместе, вместе окончат школу, через год вместе поступят в институт.

Когда начались бомбежки, Надин отец стал присылать телеграмму за телеграммой, звал к себе Надю и ее мать.

Они решили ехать обе. Александра Павловна убеждала Костину мать ехать вместе с ними:

— Говорят, ученья не будет, в школе — госпиталь, у Кости пропадает год… А кроме десятилетки, там есть техникум… не знаю какой… но ведь это не важно! Из техникума в армию не берут, вы же сами понимаете, Зинаида Львовна: его год на очереди!

Мама слушала ее, молчаливая, бледная и грустная. А Костя резко сказал:

— Именно поэтому не поеду никуда и ни в какой техникум не поступлю!

Накануне отъезда Зиминых они сидели у Нади в саду, вдвоем, в беседке.

— Дай мне что-нибудь на память, Надя, — сказал Костя.

Она спросила:

— Что?

— Все равно что, ну вот хоть этот листик красный сорви.

Надя встала, чтобы сорвать листик, ее коса скользнула на круглый деревянный стол и обвилась вокруг Костиной руки тяжелой шелковистой цепью.

Когда Надя опять села на скамью, Костя придержал шелковистую цепь свободной рукой. Надя улыбнулась шаловливо и обвила другой косой его руку, лежавшую сверху. Потом сама спрятала кружевной лист рябины в карман на его груди. Тогда Костя не удержался и поцеловал Надю.

Как раз в эту минуту в беседку заглянула Александра Павловна. Надя гордо выпрямилась, освобождая свои волосы и Костины руки, и сказала матери:

— Это мой жених!

Учебники, приготовленные для десятого класса, так и остались лежать на полке.

Зимой Костя работал в маминой библиотеке. Библиотека обслуживала раненых. Потом его послали на лесозаготовки, а весной призвали в армию.

Надя писала часто. Самое длинное письмо Костя получил, когда лежал в госпитале, после ранения в ногу. Надя писала: «Имей в виду, Костя, каким бы ты ни вернулся — возвращайся ко мне».

Надя тогда уже училась в Москве, в институте, перешла на третий курс.

В госпиталь Косте написала даже Александра Павловна. Она подробно расспрашивала, как нога, демобилизуют ли теперь Костю или он опять уедет на фронт… По-видимому, опасалась, что «жених» вернется к ее дочери инвалидом.

Кстати, слово «жених» между ними не употреблялось никогда, да и поцеловались они только один-единственный раз. Ведь нельзя же считать поцелуем, когда Надя чмокнула его на вокзале в Москве, как чмокала подряд всех провожавших ее десятиклассников!

Надя уезжала в сентябре… Ровно три года прошло!

От станции до Костиного дома было пятнадцать минут нормальной ходьбы. Когда Костя провожал Надю, ему случалось растягивать до двадцати пяти. Если Костя шел в одиночестве и торопился, он поспевал к поезду за шесть-семь минут. В этот вечер Костя, сам того не сознавая, побил все свои прежние рекорды.

Перейдя мостик, задержался на секунду: не свернуть ли налево, не пройти ли сначала мимо Надиных окон? Правда, затемнение, но все-таки, если подойти совсем близко, должно быть, можно увидеть, не горит ли свет…

После короткого колебания Костя все-таки налево не свернул, а побежал дальше, к дому.

Дом, освещенный луной, казался грустным, покинутым, необитаемым. Резко выделялись на белой стене черные, сморщенные головки георгин, прибитых морозом. Прошуршали под ногами осенние листья и обрывки сухой картофельной ботвы. И здесь картошка доходила до самой террасы…

«Неужели мама и копала и убирала все это сама?»

Окна завешены плотно. Дом молчит…

«Мама уехала!» — с ужасом подумал Костя.

Он взбежал на крыльцо и постучал в дверь кулаком, постучал слишком громко, не рассчитав силы.

За дверью неестественно быстро послышались легкие шаги, мамины шаги, и мамин голос спросил;

— Кто там?

Костя, мгновенно перейдя от отчаяния к самому хорошему настроению, сказал деланным басом:

— Здесь живет гражданка Лебедева?

Дверь сейчас же раскрылась широко. Мама стояла на пороге. Она была такой маленькой, худенькой и… старой! Его лицо было в тени. Увидев военного, мама с ужасом спросила:

— Что? Что? Вы откуда?

Костя, испуганный ее испугом, сказал:

— Мама, это я!

Он только теперь понял, почему она открыла так неестественно быстро, понял, чем был для нее все эти годы каждый стук в дверь: не стук в дверь, а стук прямо в сердце!

Мама слабо крикнула:

— Костя!

Он подхватил ее и почти внес в дом — она была такая легонькая.

На столе — баночка с клеем, обрезки бумаги и материи и несколько библиотечных книг, разодранных юными читателями… Знакомая картина!

— Ты как же? Как же, Костя, милый?

Это «как же» означало: надолго ли? На несколько часов, проездом, или в отпуск (завязанная рука!), или, может быть… совсем, домой?

Костя, торопясь, рассказал про командировку.

Мама переспросила:

— Ночевать дома будешь? Две недели? Каждую ночь?

Эти две недели казались ей счастливой вечностью.

Она сидела на диване рядом с Костей, любовалась им, целовала его и молодела с каждой минутой. Прошло пять минут — мама помолодела на десять лет!

Какой непростительной свиньей он был бы, если бы, перейдя мостик, свернул налево!

Увидев, что мама опять вытирает глаза, Костя сказал с раскаянием:

— Мама, я такой дурак, я тебя напугал!.. А как у вас… — он немного покраснел, — все благополучно? Все здоровы?

— Да, да. У Нади ученье уже началось. Она много работает… Детка, милый, ведь ты с дороги… ты, должно быть, голодный. Посиди минуточку, я сейчас…

«Детка» встал во весь рост рядом с мамой, демонстративно распрямил плечи… Мамины брови приходились как раз на уровне его плеча.

— Ничего не поделаешь, дорогой, — привычка! В генералы произведут, а для меня — все «детка»!

Мама включила чайник и стала внимательно и тревожно обследовать содержимое буфета.

Костя ее не останавливал. Во-первых, традиция. Во-вторых, девятнадцатилетний аппетит не считается с такой мелочью, как позднее время и ужин, съеденный четыре часа назад. Кроме того, Косте хотелось увидеть собственными глазами, что мама найдет в буфете. Мама никогда не писала о продовольственных затруднениях, но Костя знал, конечно, что москвичам приходилось туго в эти годы. Он стал вынимать из мешка привезенные с собой деликатесы.

Мама сказала «Ох!», потом достала из буфета еще тарелку, положила на нее всего понемножку и вышла в сени. Постучала к соседям — по-видимому, там еще не спали.

Вернувшись, мама пояснила:

— У них девочка хворает.

Это было так похоже на маму… Вспомнилось детство. Костин отец рано умер. Мамин заработок был невелик — необходимое было, но Костя не был избалован изобилием.

Когда мама привозила из Москвы что-нибудь «вкусненькое», это всегда доставляло радость. А радостью всегда хочется поделиться. Через пять минут после маминого приезда все Костины приятели дружно похрустывали печеньем или делили апельсин по долькам — на восемь человек.