Юрий Томин - Восемь дней в неделю

— Тогда я пойду.

— Куда?

— В кино. Часов до восьми. Вам хватит?

— Что ты, мамочка, ты только на часочек.

— Ну, чудесно, — сказала мама фальшивым голосом. — Пока.

— Пока.

Мама надела пальто и вышла на лестницу. Аня постояла минутку, соображая, не очень ли все вышло обидно для мамы. Вроде, не очень. Вот только торт… Аня выскочила на лестницу и, перегнувшись через перила, крикнула в колодец:

— Мамочка, мы тебе торта оставим…

Но мамы на лестнице уже не было. Ане отозвался какой-то молодой человек, поднимавшийся наверх. Он спросил, какой торт. Аня показала ему язык и вбежала в квартиру как раз навстречу телефонному звонку.

Звонили девочки.

— Порядок?

— Порядок!

— Анька, ты гений! Сейчас мы всех обзвоним. Климова звать?

— С какой еще стати?

В трубке хихикнули. Аня положила трубку на рычаг и подошла к окну. Их дом — в виде буквы «г». На верхней перекладине «г» — окна квартиры Климовых. Во всех окнах горит свет. Климов, наверное, сидит сейчас за столом, решает свои задачки. Так ему и надо. Больно ученый. А вообще-то, мог бы и позвонить.

Аня с надеждой смотрит на телефон, но тот молчит. Почему-то Ане вдруг становится грустно. Конечно, Климова она ненавидит по-прежнему, но если бы он позвонил, она, может быть, его бы и простила.

Анины размышления прерывает звонок в дверь. Он гремит долго и оглушительно, сразу понятно, что пришел не кто-нибудь, пришли свободные люди.

Первым, разумеется, вваливается Кузнецов. Как ни в чем не бывало он протягивает Ане свою красную холодную руку.

— Приветик! Родительницу куда отправила?

Ане неприятно, что Кузнецов называет ее маму «родительницей». Она говорит холодным тоном:

— Мама ушла в кино.

Но Кузнецова никаким тоном не смутишь.

— Молоток! — одобрительно говорит он и швыряет пальто на вешалку так, что оно повисает сразу на трех крючках.

Пока раздеваются девочки, Игорь и Саня, Олег внимательно изучает себя в зеркале.

— Что-то мне сегодня мой внешний вид не нравится, — заявляет он. — Игорек, а ты как относишься к моему внешнему виду?

— Довольно противный.

— Да? — иронически удивляется Кузнецов. — А многим нравится. Верно, Саня?

Но Саня — верный Олегов солдат не умеет поддерживать остроумных бесед.

— Да иди ты… — отмахивается он и, нырнув в комнату, садится на корточках перед радиолой. Большие Санины руки словно клешни, вцепляются в ручки настройки. Саня танцевать немного умеет, но делает это неуклюже. Танцующий Саня похож на подъемный кран, которому вдруг захотелось немного согреться. Кроме того, он всегда наступает на ноги. Девочки танцевать с ним не любят. Санино дело — радиола.

Саня честно запускает звук на полную мощность.

Тотчас же раздается стук в стенку, из соседней квартиры.

— Саша, ты что? — пугается Аня. — У них же ребенок маленький!

— Ребенок? Ну и что? Пускай привыкает с детства, — заявляет Олег, но тут же подходит к радиоле и командует: — Саня, убери грабли.

Саня послушно убирает руки.

Олег уменьшает громкость.

— Вот так, учись, пока я жив.

Пластинка докручивается до конца. Но пока никто не танцует. Девочки ищут чего-нибудь повеселее. Разумеется, не какие-нибудь там фокстроты и танго — это тайны для родителей. Даже чарльстон позаброшен где-то в середине четвертого класса. Твист и шейк вот что танцуют сегодня в классе.

— Девочки, — говорит Олег, — сколько можно?

А девочкам только этого и надо. Они уже нашли. Девочки выходят на середину комнаты, на мгновение застывают друг против друга и — поехали.

Начинают они небрежно, словно нехотя, спины прямые, согнутые в локтях руки чуть покачиваются, подошвы медленно ползут по паркету, не отрываясь от пола. Но постепенно ритм убыстряется, руки снуют взад и вперед, словно игла в швейной машине. А ноги! Они вообще танцуют отдельно от тела. Ноги ведут себя так, будто у них или совсем нет суставов, или их по десять штук в каждой. Девочек бросает вперед, назад, в стороны, они сходятся и расходятся, и уже трудно разобрать, где Вика, а где Лиля. Девочки танцуют самозабвенно. Это не твист, и даже не шейк, это уже что-то из будущего.

Внезапно звенит звонок. Все переглядываются. Неужели пришла?

Только этого еще не хватало!

Аня выходит в переднюю, открывает дверь.

На площадке стоит немного сконфуженный, виноватый, ненавистный Володя Климов.

Неожиданно Ани краснеет.

— Ну, чего стоишь, раздевайся, — шепчет она и вихрем уносится в комнату.

Там уже не танцуют. Боятся. Ждут Аниной мамы.

— Ну, долго вы будете стоять? — кричит Аня.

Сейчас Аня чувствует себя легко и свободно. Ей вдруг стало весело. Она никого и ничего не боится. Она хватает за руку Кузнецова и вытаскивает его на середину комнаты.

Но что происходит с Олегом? Он не идет, упирается, вроде бы в шутку, вроде бы ему самому не хочется. Он открывает рот, чтобы отбрить эту сумасшедшую Мельникову, но изо рта не вылетает ни звука. Кузнецов явно смущен. Это бывает раз в тысячу лет.

А Аня словно ничего не замечает, — а она все замечает! — заливается смехом, и от этого Олег становится неуклюжим, как Саня.

Аня танцует, поглядывай на дверь, откуда появится сейчас Климов. У нее прекрасное настроение. Снова все хорошо, все нормально.

Аня танцует. Ей весело.

Она не знает еще, что случится через несколько дней.

Анна Ивановна сидела за кухонным столом. Рядом стояла на длинной ножке лампа-торшер. Работать при свете этой лампы было не слишком удобно: чуть изменишь позу — и то голова, то плечо попадают в полосу света, отбрасывают на стол нелепые тени. Но с этим приходилось мириться, потому что в одной комнате за двумя столами по вечерам занимались сын и его жена, а в другой пока вообще ничего не было, кроме их двух кроватей.

Анне Ивановне даже нравилось сидеть вечерами в кухне: никто не мешал ей, а главное — она никому не мешала.

Шел второй час ночи. Сын и его жена только что улеглись, поставив будильник на половину восьмого. В квартире теперь было так тихо, что тиканье будильника доносилось из комнаты сына даже сквозь прикрытые двери.

На столе перед Анной Ивановной снова лежало зловредное письмо.

Чем больше думала Анна Ивановна о письме, тем ясней становилось ей, что не улавливает она во всей этой истории чего-то главного.

Письмо написано не в ее классе — это ясно хотя бы потому, что нет закорючки в букве «д». Пусть так. Выходит, написано оно в другом классе. Но почему же в другом?

Аня и Володя учились не и другом, и в ее классе.

Первая шуточка, созревшая в остроумной голове Кузнецова, тоже была пущена в ее классе.

Рисунок на доске — там же.

И вдруг после всего этого кто-то чужой, посторонний, из соседнего класса, садится и пишет такое письмо. Он ничего толком не знал, не видел, не смеялся, не приходил в восторг от кузнецовского остроумия… Но именно он решил продолжить эту историю, зная, что не получит от этого ни выгоды, ни удовольствия. Зачем? В чем тут причина?

Для всего, что происходило в классе, можно было найти причину.

Два года назад они все вместе удрали с урока. Что, они хотели досадить учителю? Или вдруг все сразу возненавидели рисование? Ни то, ни другое. Просто им захотелось сделать что-то необычное. Поступить не так, как поступают другие. Доказать кому-то, а прежде всего самим себе, — что они никого не боятся и могут поступать, как им хочется. И они доказали. И с тех пор стали считать себя необыкновенно дружными. За этот побег они были готовы принять любое наказание, потому что казалось им, будто они наказания этого не боятся. И было это для них в тот момент очень важно. Вот и причина.

Или, например, бесконечные стычки Олега и Игоря. Может показаться, что когда-то они смертельно поссорились и с тех пор терпеть не могут друг друга. Но это не так. Они просто борются. Эти двое борются за первое место в классе. Вот и причина стычек.

И во всем, что происходило сейчас вокруг Володи и Ани, можно было найти причину. Кузнецов пустил первую свою шуточку… Хотел посмеяться именно над ними? Досалить именно им? Нет. Хотел показать прежде всего себя, а Володя и Аня просто под руку подвернулись. Я — Олег Кузнецов! Вот причина.

Рисунок на доске. И тут нетрудно найти причину. Это делать нельзя, а я делаю. Я не боюсь! Не боюсь ни бога, ни черта, ни самой Анны Ивановны!

Анна Ивановна не сомневалась в том, что в классе известно, кто рисовал. Скорее всего он сам и сказал. Иначе — какой толк от твоей смелости, если человечество о ней не знает?

Анна Ивановна мысленно перебрала всех учеников своего класса. Знакомые лица вставали перед ней, и ни о ком из них не хотелось ей подумать: «Это — он» или «Это — она…» Это были ее ребятишки, ее горлопаны, совершавшие десятки поступков — дозволенных и недозволенных. Но в любом поступке своем они искали себя. Они утверждали то, что они живут. В этом утверждении была для них награда.