Максим Яковлев - Ничего не бойся

— Инесса Михайловна! — раздался голос Антона Антоновича. — Что с вами, Инесса Михайловна?!..

Мы застыли на месте. Из-за угла показалось встревоженное лицо директора школы, он поискал кого-то поверх наших голов, потом заметил нас и всё понял.

— А, это опять вы, «выпить и закусить», — так он прозвал нас за наши фамилии. — Ну-ка, зайдите ко мне.

Деваться было некуда.

— Проходите, господа, из третьего «А», присаживайтесь, — сказал он нам в кабинете.

Мы сели.

Так это от вас столько шума, — сказал он, оглядев нас. — По какому случаю викторию празднуем?

— Нас Инесса Михална домой отпустила, — сказал Виталька.

— Вот как? Досрочно, так сказать, интересно. За что ж такая честь, разрешите полюбопытствовать.

Влипли по полной программе, даже страшно представить что будет когда всё откроется.

— Антон Антоныч, а можно не отвечать? — сказал я.

— Что-нибудь личное? — спросил он.

— Личное, — ответили мы.

— Ну что ж, коли личное, можно не отвечать. А вот, кто из вас голосом Инессы Михайловны верещал? Надеюсь вы понимаете, господа, что это уж никак не личное?

Я молча встал со стула.

— Буженинов. Понятно. А ну-ка, скажи ещё что-нибудь её голосом. Не бойся, не бойся.

— «Простите меня, Антон Антоныч, я больше не буду», — сказал я голосом Инессы.

— Удивительно похоже, — он прикусил губу, чтобы не рассмеяться.

— Он любыми голосами может, — сказал Виталька, — и как старая телега скрипит, и как двери хлопают, и как железо на крыше грохает, когда по ней бегаешь…

— В самом деле? — оживился Антон Антонович, — Тогда, просим, просим.

Он уселся поудобнее в кресло и приготовился слушать. Мне было всё равно что показывать голосом, тем более, что это доставляло мне удовольствие, лишь бы он не допытывался как и почему нас отпустили с уроков, — он может обо всём догадаться, и тогда мои неприятности дотянутся до больницы, до папы, до его больного сердца. Я прошелестел осенним лесом, хрупал морозным снегом, тинькал синицей…

— А движком от «КАМАЗа» можешь?

Я натужно взревел оборотами, и пошёл на обгон зазевавшегося «Москвичонка»…

— А что ещё?

— Могу голосом Пушкина: «Начал я писать с 13-ти летнего возраста и печатать почти с того же времени. Многое желал бы я уничтожить»…

— Ещё!

— «Тонкость не доказывает ещё ума. Глупцы и даже сумасшедшие бывают удивительно тонки.»

— А Лермонтова?

— «Нынче в пять часов утра, когда я открыл окно, моя комната наполнилась запахом цветов, растущих в скромном палисаднике. Ветки цветущих черешен смотрят мне в окна, и ветер иногда усыпает мой письменный стол их белыми лепестками…»

— А, скажем, Александра Македонского, как?

— Не получится, я греческого не знаю.

— Ага, — понял Антон Антонович, — жаль. Ну, тогда, тогда… Кутузова?

Мне потребовалось некоторое время, пока прояснилась первая фраза:

— «Упустили мерзавца! Господи, буди воля Твоя… Отпиши государю, только коротко… постой, дай-ка я сам составлю, ступай…» — сказал я с небольшой одышкой.

— Да у тебя талант, братец, настоящий!

Антон Антонович встал, глаза его блестели.

— Отчего ты не ходишь в нашу драм-студию? У нас ведь школьный театр есть, ты должен знать.

— Я маленький.

— Маленький? Нет, брат, талант маленьким не бывает. Давай-ка приходи завтра на репетицию, мы сейчас «Мёртвые души» ставим, и приятеля своего прихвати.

Так, в результате каких-то нелепых, случайных обстоятельств началась моя театральная карьера. Но это было не главное. Мы уже выходили из кабинета, взгляд мой упал на журнальный столик, стоявший в углу у двери, на нём лежало несколько папок, а сверху, листок бумаги с напечатанными фотографиями детских лиц, — на одном из них улыбающаяся Аринка, и надпись: «Просим откликнуться и помочь малоимущим». Мне было известно, что она училась где-то в городке, в маленькой школе недалеко от дома Кагорыча. Последний раз я видел её на осеннем сборе начальных классов, на учениях «гражданской обороны от последствий мировой войны»; нас учили как правильно умирать: надо было приняв таблетку, зарыться лицом в землю и досчитать до восьми. Она стояла недалеко от меня в группе девчонок, смеялась, примеряя «последний наряд»: спецшапочку с именным жетоном… также щурилась и была так красива, что я побоялся к ней подойти. Домой она пошла со своим любимым Кагорычем.

— Ты чего? — спросил Виталька, когда мы вышли из школы.

— Да так… — вздохнул я.

Вечером того же дня, вернувшись из больницы от папы, я перешёл на ту сторону посёлка от железной дороги в надежде отыскать их дом. Плутал по незнакомым улицам, вспоминая рассказ Аринки, но стоило мне оглянуться и заборы срастались сплошной стеной, словно отрезая дорогу назад. Я окончательно заблудился. Зажглись фонари, зато куда-то пропали прохожие и собаки; взмолившись, пошёл наугад, и в конце освещённой тропинки увидел человека похожего на Кагорыча. Он стоял на ступеньках крыльца с сигаретой…

— Никак, Игнат? — я узнал его хрипловатый голос.

— Здрасьте, Василь Егорыч.

— Смотри, кто к нам пожаловал, доча, — обратился он к дверному проёму.

В проёме появилась она. Очень красивая.

— Здраствуй… — сказал я.

— Привет, Игнат.

— Заходи, не стесняйся, — сказал Кагорыч.

Я собрался с духом:

— Мне нужно с вами поговорить.

— Со мной? — удивился он.

Аринка изменилась в лице.

— Иди-ка там накрой нам чайку, — сказал ей Кагорыч, — у нас здесь мужской разговор состоится.

Не дослушав, она резко повернулась и захлопнула дверь. Я слышал, как она побежала по дому… Глупенькая, думает я пршёл её выдавать. Мы отошли к железной бочке с водой, и я рассказал ему о той листовке с фотографией Аринки и с просьбой о помощи, и стал говорить, что я хотел бы…

— Кто это сделал?! Мы никого не просили об этом! — накинулся на меня Кагорыч.

Он возмущался чьим-то вмешательством в их жизнь, «идиотской бестактностью», и чем-то ещё, имеющим отношение к Конституции… Мне казалось, он не столько ругался, сколько жаловался на что-то, ищя моего сочувствия. Но положение моё было совершенно дурацким. Я уже пожалел, что пришёл сюда.

— Впрочем, я знаю, кто тут постарался, — сказал он беззлобно, — Пальчикова, соседка наша, так её перетак… Он показал на стоящий неподалёку домик, белевший за ровным штакетником.

— Её рук дело, больше некому. Извини, не сдержался… Я же понял, что ты пришёл помочь нам, спасибо, Игнат. Но мы совсем не бедствуем, другим куда хуже нашего достаётся. Пойдём лучше чай пить.

— Может что-то ещё нужно? — сказал я.

— Да что нам нужно, мы ж на земле.

Он приостановился и посмотрел мне в глаза.

— Вот если… понимаешь, переживает она очень сильно, пока я с дежурства не приду, — я здесь в комбинате на проходной устроился. Приходила ко мне после школы, ждала до поздна, пока не освобожусь, но это ж не дело — ни мне к ней не выйти, ни ей ко мне нельзя, там строго с этим, вот и прикинь. Запретил ей, до скандала дошло! Так она теперь дома: уроки сделает и сидит, трясётся, пока я не вернусь, боится, что со мной что-то такое страшное случится. Но не могу же я на двоих разделиться! С чего взяла, не понятно…

Он повёл меня в дом и мы сели за стол, накрытый Аринкой, с плетёной хлебницей посередине, полной баранок. Смутно помню, как я что-то пил и ел, она казалась спокойной, наверное ей удалось подслушать наш разговор, была очень вежливой и чужой. Кагорыч старался развеселить нас, рассказывал про своё детство на Сахалине, мы охотно смеялись… Я ждал момента, когда наконец можно будет встать и уйти.

— А что, дочка, в самом деле, — сказал Кагорыч, — пусть Игнат к нам заходит после уроков? Будете вместе уроки делать, поиграете…

Но его предложение не прошло, она отказалась наотрез, сказала, что ей одной вовсе не скучно, что ей хватает дел по дому, и что мне вряд ли будет с ней интересно и так далее. Я допил свою чашку, сказал «спасибо» и вышел. Кагорыч окликнул меня уже на улице, и мне пришлось остановиться.

— Игнат, ты уж не обижайся на неё. Не знаю, что это с ней такое, лежит плачет… Подружек настоящих нет, хотим вот котёнка завести, уже договорился, нужно только забор кое-где подлатать, чтоб ему гулять хорошо было. Может ей с ним повеселей станет, ты прости её, она ведь неплохая девочка, ты же знаешь, просто она такая, непонятная иногда… Мечтает о каком-то телескопе, в который можно метеориты и астероиды разглядывать, а где ж я возьму-то ей? Извини нас…

— Да нет, что вы Каг… — я осёкся на полуслове.

— Давно уже не «Кагорыч», Игнатушка, — сказал он, — такие дела.

— Простите, Василь Егорыч, я нечаянно.

Он не обиделся, только подмигнул мне, и сказал почему-то в самое ухо:

— Я тебе вот что скажу, ты заходи всё равно, когда сможешь, женщины, они знаешь…