Валентина Мухина-Петринская - Корабли Санди

— Бедный Ермак! — воскликнула она. — Знаешь, Андрей, я с самого начала чувствовала что-то именно такое. Как же ему помочь?

Санди вздохнул облегченно. Как он мог усомниться в матери? Иначе она и не могла сказать.

— Вы разрешили Сашеньке дружить бог знает с кем… — начала Вера Григорьевна, — не разузнав, из какой он семьи, не проверив. Надеюсь, теперь…

Виктория Александровна решительно приняла бой.

— Что — теперь? — Она говорила мягко, как на работе с тяжело больными.

— Вы не разрешите Сашеньке дружить с ним.

— С Ермаком? При чем здесь Ермак? Разве вы узнали плохое о нем? Думаю, что эта дружба, кроме добра, ничего Санди не принесет. Таким другом можно только гордиться!

— Гордиться?! Вот как… Я отказываюсь вас понимать. Я категорически возражаю.

Виктория Александровна спокойно поднялась и положила руку на плечо Санди:

— Разрешите мне самой разбираться в друзьях моего сына, — и вышла вместе с Санди.

Отец и сын переглянулись.

— Мне надо работать, — сказал академик, спасаясь в свой кабинет. В дверях он лукаво подмигнул своему сыну.

— Не расстраивайся, мама! — сказал Андрей Николаевич. — И предоставь этим заниматься Вике. Она лучше знает. Не сердись.

— Как тебя подчинила эта женщина! — горько сказала Вера Григорьевна. — И что ты в ней только нашел! Ни ума, ни красоты. Бездарность. На всю жизнь осталась медсестрой.

— Мама!

— Хорошо, хорошо! Иди к ней.

— Мама, я понимаю, ты недолюбливаешь Вику, но все же… Хотя бы с моими чувствами считалась! Трудно так жить.

Вера Григорьевна прижала к глазам свежевыглаженный платочек. Ей тоже было тяжело. Материнская ревность терзала ее. Может, особенно горькая потому, что, кроме сына, не было у Веры Григорьевны в жизни никакой радости.

Когда-то с помощью мужа Вера Григорьевна защитила диссертацию и получила степень кандидата наук. Дальше она не пошла: не было своих мыслей, без чего, как известно, в науке далеко не уйдешь, а муж никогда ей больше не помогал.

Поняв, что сама по себе в гидрографии она ничего не значит, Вера Григорьева решила, что ее назначение в жизни быть помощницей и другом великого ученого. Но и это не вышло…

Как помощница она раздражала Николая Ивановича некоторой бестолковостью, неоправданным самомнением и тем, что настойчиво и неуклонно отдаляла от него всех сотрудников, особенно женщин.

Потерпев года полтора, профессор взбунтовался и, переговорив по душам с тогдашним директором института, добился перевода жены в другое отделение. Став в свое время директором этого самого института, он до ее пенсии держал гидрографа Дружникову на достаточном отдалении, так что их работы почти не соприкасались. В стычках Веры Григорьевны с коллегами он неизменно принимал сторону последних. Пришлось с этим смириться.

Тогда жизненной целью Веры Григорьевны стало охранять покой ученого и, конечно, воспитывать сына. Охранять покой было долгом, любовь к своему ребенку — радостью, быть может, единственной.

Была у Веры Григорьевны и своя женская тайна, о которой, впрочем, самые близкие знали. Вера Григорьевна вышла, замуж за профессора Дружникова не по любви. Она была влюблена в простодушного веселого шалопая, ответившего ей самой искренней привязанностью. Он даже стал более серьезным. Камнем преткновения явилась профессия шалопая. Он был музыкант. Если бы хоть пианист, или скрипач, или, на худой конец, флейтист, но он был… балалаечник! Для самолюбивой, рассудочной, знающей себе цену и вместе с тем ограниченной девушки-аспирантки это было чересчур, Вера предпочла принять предложение молодого обещающего ученого, доцента. Так качалась супружеская жизнь, в которой для обоих сторон было мало радости.

Все в доме привыкли ходить на цыпочках и говорить шепотом. Только Вика рисковала время от времени нарушать этот покой, это ледяное молчание.

Впервые это произошло вскоре после замужества, когда ока уже ожидала ребенка. Виктория и Андрей сидели в столовой и тихенько разговаривали. Вера Григорьевна не любила, когда они рано уходили к себе. Свекровь сидела здесь же и читала на английском языке Хемингуэя. Маятник дорогих часов веско отсчитывал томительные минуты. Было десять часов вечера, еще рано было ложиться спать. Внезапно Вика поднялась и, свободно ступая, прошла к кабинету профессора. Приоткрыв дверь, она сказала:

— Папа, вам не скучно здесь одному? Вы, наверно, устали. Идемте посидим с нами. Может, послушаете новую пластинку? Я как раз купила…

Вера Григорьевна от такого святотатства обмерла. Андрей испугался за жену: вдруг ей ответят уничтожающе. Однако профессор нисколько не рассердился. Он вышел в общую комнату и сел на диван возле невестки. Он сидел очень пря-:мо, будто у него вместо позвоночника был железный стержень.

Вика стала рассказывать о последней операции на глазах, которую делала Екатерина Давыдовна. О разных больных, как они боятся операции, даже военные, даже моряки, и о всяких комичных случаях на ее дежурстве. Все молча слушали. Потом Вика сбегала за пластинкой и заставила ученого прослушать песенку Шульженко.

Смущенный Андрей сказал жене:

— Ты хоть бы Бетховена выбрала или Шостаковича! Но Николай Иванович вежливо сказал, что ему нравится. Неожиданно он спросил, нет ли у Вики «Каховки».

Вика сказала, что, к сожалению, нет, но если никто не возражает, то она может спеть…

— Разве вы поете? — как будто удивился Николай Иванович.

— Все люди поют, — ответила Вика, — одни лучше, другие хуже. Когда я училась в медицинском техникуме, то выступала на концертах самодеятельности — у меня сопрано. На таком концерте в Доме культуры мы и с Андреем познакомились. Разве он не говорил?

Все как-то странно посмотрели на нее и попросили спеть.

Вика спела «Каховку», потом «По долинам и по взгорьям» и, наконец, «Комсомольцы двадцатого года». Возможно, последнее она спела значительно позже, когда уже был Санди. Потому что он это хорошо помнит. Голос у нее несильный, но свежий, сочный, словно прохладный, и удивительно приятный. (Это не потому что пишет сын, другие, посторонние, так говорили!) Только ей было тяжело петь без аккомпанемента.

— Николай Иванович, может, вы будете мне аккомпанировать на гребенке? — спросила она, обводя всех простодушным взглядом серых глаз. — Вы когда-нибудь жужжали на гребенке?

Профессор озадаченно посмотрел на нее.

— Да. Кажется, да… Когда еще учился на рабфаке. Но я забыл… — Он вдруг запечалился.

— Мне кажется, мы мешаем Николаю Ивановичу работать! — твердо напомнила бабушка.

— О черт побери! — вдруг взорвался ученый. — Могу я раз в жизни, гм, пожужжать на гребенке? Но я… забыл.

Он был явно растерян. Андрею почему-то стало очень жаль отца.

— Папа, это совсем просто. Я тебе покажу, — сказал он. Но профессор замычал, словно от зубной боли, и ушел к себе в кабинет.

— Так расстроить Николая Ивановича! — прошипела Вера Григорьевна и ушла в спальню в сильном негодовании.

Не скоро после этого позвала Вика свекра «посидеть с нами», но позвала. Постепенно Николай Иванович сам стал заходить к невестке. У них развилось что-то вроде дружбы.

Для Санди всегда было очевидным, что если строгий дедушка кого любит, так это маму. Между отцом и дедушкой не было духовной близости. Пожалуй, между ними стояла Вера Григорьевна.

Вскоре после неприятностей из-за Ермака, когда в доме свирепствовал «антарктический холод», Николай Иванович, в свою очередь, задержал всех домочадцев в столовой после ужина.

— Нам надо поменять квартиру, — сказал он без всякой подготовки, — на две.

Все уставились на него.

— Не понимаю тебя, — заявила высокомерно Бэра Григорьевна.

У Николая Ивановича дернулось веко. Он попридержал его пальцем.

— Что же тут понимать, — спокойно возразил он. — Поменяем нашу квартиру на две… в разных частях города. Я уже переговорил с председателем горсовета. Он охотно пошел мне навстречу. Да… в разных частях города!

— Почему, отец? — нарушил долгое молчание Андрей Николаевич.

Дедушка твердо посмотрел на него.

— Я сделал ошибку, что сразу не отделил вас. Знаешь, как в крестьянских семьях. Пора Вике пожить свободно и радостно. А то она… А то изменится у нее характер. Она накануне срыва. Всегда натянута. Всегда под гнетом. Я не могу себе простить, что не задумался об этом раньше. Она может… ожесточиться против тебя.

— О нет! — вырвалось у Виктории Александровны. Андрей Николаевич взглянул на мать. Лицо ее застыло,

словно она умерла.

— Не надо ничего менять! — почти закричал Андрей Николаевич. — Я не согласен. Вика, разве ты жаловалась отцу?

— Как ты смеешь! — оборвал его профессор. Он поднялся из-за стола. Сейчас он казался выше ростом. — Уже все решено. Завтра можете сходить посмотреть квартиру. Через неделю переедете. — И Николай Иванович ушел к себе в кабинет.