Ирина Богатырева - Кадын

Тогда я подошла к очагу, коснулась пепла и сказала:

— Благодарю вас, девы, за ученье и за то, что приняли дар от отца. Но я верю в свою долю. Я вернусь к вам после посвящения, чтоб стать вам достойной сестрой.

Потом поднялась с колен и отошла к двери. Никто не проронил ни слова. Только когда я натянула на плечи шубу, чтобы уйти, дева-хозяйка сказала:

— Дело твое и твоих духов. Благодари отца, скажи, что Луноликая приняла дар. А о своей доле еще раз подумай.

— Мне не о чем думать, сестра, то бело-синего выбор. Доброго ветра.

И я шагнула к двери.

Кровь стучала в моей голове, радость и слезы душили. Не понимала я, как до того дня в стане жила — будто бы под лед попала и выбраться не могла. Понукать я стала конька — быстрее хотела дев своих отыскать и сказать им, чтобы до света приходили на опушку за станом.

Собаки лай подняли, как влетела я в стан, за мной понеслись, но хватила одну плеткой — отстали. На лай собачий выскакивали из домов люди, окликали меня, но я не отзывалась. Вспомнилось мне, как вольно мы жили у Камки на круче, как мало было нам надо и как сильными себя ощущали, и противным, хоть плюнь, было мне теперь тепло домов. Правду у нас говорят: на вольном ветру человек камнем становится, а в тепле — сырым тестом.

Придя домой, убрала решительно занавесь над своей постелью. Как воин решила с того дня спать. Легла, но не спалось мне: то и дело вскакивала и глядела на ложе отца — вдруг поднялся он уже и я опоздала выйти до света? Слышала я, как мамушка бродила по дому тихо, словно бы дух ночной, угли в очаге поправляла; как Очи пришла и легла подле меня, шубой укрывшись. После и Санталай пришел, упал на постель. И дальше тянулась ночь в моем бдении, тянулась в ожидании утра. Только ненадолго я погрузилась в сон, и привиделся мне царь, он сидел в засаде в каменистом распадке, и не могла я понять, живой это барс или мой ээ.

Но только открыла глаза, на локтях поднялась — нет отца. Проспала! — подумала я в ужасе, вскочила, шубу натянула, нож привесила к поясу, шапку схватила, обулась — и вон из дома.

Холод и мрак стояли над нашей горой. Холодная, черная была высь, и даже снег не светился. И холод жестче, как всегда бывает в преддверии света, обнял меня, залез под шубу, схватил за голову. Я надела шапку, затянула рукава и пояс потуже, и радостно стало мне. Бегом побежала к опушке.

С радостью занималась я, хоть тяжело было отвыкшему телу. Но это только сильнее меня распаляло. И приседала я, и бегала, а потом стала вокруг дерева прыгать с ножом, то нападая на него, то отскакивая, как от врага. Уже посветлело небо, разрядился воздух, лениво стал восходить золотой солнцерог. Запыхалась я, остановилась, шапку за пояс засунула и только собиралась снова продолжить борьбу, как окликнул меня голос сзади:

— Что ты, сестра, с лесом воюешь? Или противников тебе не хватает?

Я обернулась: на двух конях подъезжали мои девы, Очи и Ильдаза на своих лошадях, позади них Согдай и Ак-Дирьи сидели.

— И не разбудила меня, какая гордая, — продолжала Очи. — Будем вместе воевать, или прогонишь нас?

Я уже вприпрыжку бежала к ним: поняла, что это она всех дев собрала, и такая благодарность, такая радость заиграла во мне, так в тот момент я их всех любила!

Стали мы вместе бороться, и наша старая привычка — понимать каждое движение друг друга — проснулась в нас. Без слов чуяли мы, что все соскучились по этой жизни и по друг дружке.

— Но что же ты видела, расскажи! — попросила Очи, когда утомились мы и упали на снег передохнуть. — Ждут ли нас в чертоге?

Девы мои оживились.

— Правда, что у них за забором стоят колья с головами убитых врагов? — спросила Ак-Дирьи.

— И что тела они свои вовсе не моют, а мажутся с ног до головы глиной, чтоб казаться страшней? — спросила Ильдаза.

— Откуда вы это взяли? — удивилась я.

— Меня девы в стане засмеяли, как узнали, кем сделали меня духи, — ответила она. — Говорили, буду теперь как поганка ходить, вонючая.

— Глупости это! Нет там ни голов, ни глины на девах.

— А что ты видела?

— Дев самих видела. Такие же они, как и мы.

— Молодые? — спросила опять Ак-Дирьи. — А то мне говорили, что все они там старухи.

— Кто говорил?

— Отец. Он как-то ездил туда, когда у овец недород был. Просил дев помочь. Рассказывал потом, что все они там старые, как гнилушки, а у некоторых даже усы, как у мужчин, растут.

— Глупости! Я видела дев молодых, некоторые чуть постарше нас, — сказала я твердо.

Я решила не рассказывать, как подшутили надо мной в чертоге.

— Нас ждут, — наконец ответила я Очи. — Если будем достойны. Сказали мне девы, что не окончено еще наше посвящение и не смеем мы пока себя их именем называть. — И добавила: — Правы они, не можем мы зваться…

— Те, Ал-Аштара, какая ты все же, — поморщилась Ильдаза. — Все-то у тебя должно быть правильно, даже тошно.

— Потому ее духи вождем и выбрали, — сказала Очи. — Должен же кто-то знать, что и как нужно делать. Иначе с пути собьемся!

Хоть в ее словах обидного ничего не было, говорила она насмешливо, и девы заулыбались. Я растерялась: поняла, что они про меня давно между собой решили, что в их глазах моим изъяном было. Но не думала я, что подобное может быть дурно.

С девами своими, даже с Очи, только по утрам, на занятиях, теперь я встречалась. Продолжали они ходить на сборы, и чуяла я, как все больше отдаляет это их от меня. Меж собой же сближались они, но то, что сближало их, не воинским духом было и мне не нравилось. Но во мне не хватало тогда твердости вождя, чтобы об обете напомнить. Я молчала — и за это потом отобрал бело-синий двух дев у меня. Только поздно поняла я это.

Три луны, отведенные нам Камкой для жизни в стане, с праздником весны кончиться должны были. Этот праздник наступает с началом летних выпасов, на новолуние. Как вернутся с зимовок пастухи, как запоют луга голосами скота, так и люди знают: кончилось, кончилось, пережили мы эту зиму!

Весна быстро в тот год накатила, и быстро, как ручей с горы, полетели наши дни в стане. В занятиях, работе, в новых делах. Кобылу мою, Учкту, объезжал Талай, учил сначала ее под седлом ходить, потом меня ей хозяйкой быть. Несколько раз сбрасывала меня Учкту на землю. Я и смеялась, и злилась на себя, а Талай терпелив был. В нем кобыла сразу признала сильного и слушалась его. Но постепенно, день за днем, привыкла ко мне Учкту так же, как и к Талаю.

Началось новолуние, и я решила вспомнить, как собирали у Камки мы силу луны в себя. Ночью пошла на пригорок за домом. Он теплый был, днем солнце его заливало и высушило уже. Я села там, рядом положила открытое зеркало и попыталась сосредоточиться, обратиться к луне. Мне виден был отсюда весь стан, темные, словно нежилые, дома. Все спало. Воздух был морозный, дыхание становилось туманом, и по тому, что я замерзла, я поняла: не получается у меня вобрать в себя силу луны. Слишком много было во мне мыслей, и все они казались какими-то мягкими, легкими, как тесто в кипящем жире, всплывали они из глубины, весело шипели, пузырились, но не держали сосредоточенности на луне и моем занятии.

Я чуяла, что засыпаю. Сердце стало, как подушка, мягкое и огромное, как дом. Входили в это дом-сердце и мой отец, и Санталай, и Очи, и Согдай, и лошади на пастбище, Учкту в беге, мой царь-ээ, девы из чертога Луноликой, но через все эти лица и образы отчего-то глядел на меня Талай, — его прямой, твердый взгляд, улыбка, когда учил он меня езде, — он как бы был всем этим, был во всем, и только он мог войти в дом и заполнить его собою одним, оставив всех, кого я любила, за стенами… Я смутилась и очнулась. Талая не было поблизости, но он словно продолжал еще быть рядом, как туман над рекой держится после рассвета. Я не знала, что делать с этим. Я боялась этого. Обернулась — у деревьев стоял мой ээ.

Лунобоким барсом мелькнул он на спуске с холма и заструился между домами. Я пустилась за ним. Кубарем слетела, за дом свернула, вижу — вон на покатой крыше дома, невесомый, сидит он. Как заметила его — спрыгнул и потрусил по-звериному дальше.

Так вышли мы на другой край стойбища, где начинаются ближние выпасы. По самой границе, в тени крайних домов, он пробежал, крадучись, брюхом к земле припав, будто выслеживал дичь, после свернул за угол, в тень, и там замер. Я нырнула к нему, хотела спросить, но он глянул в глаза: «Молчи!» — и я застыла.

Немного прошло времени, и только свое дыхание слышала я. А как стало утихать мое сердце, послышались другие звуки — две лошади, в размокшей земле чавкая, неторопливо шли у границы стана, и всадники их переговаривались негромко. Я совсем попыталась не дышать, чтоб не заметили меня, а ээ приказал: «Слушай, Кадын!» — и я стала слухом.

— Там, как свернешь от ручья в гору, поднимешься по кедровому склону, выйдешь к лысине на согретой стороне холма, — говорил шепотом мужской голос. Он то замирал, то дрожал и срывался, будто конь под ним во весь дух бежал, хотя шаг его был неторопливым. — Оттуда уже мою землянку видно. Не верю, что не знаешь ты тех мест! Сколько раз мне о духах лесных вблизи дома знак был, а выгляну — никого. Не верю тебе, что не встречала в лесу меня, если я о тебе все это время только и думал! Очи! — сорвался голос на хрип, и тут возня послышалась, шорох, один конь шарахнулся и скакнул, мимо меня промчался. Я была поражена, как ударом, именем этим, и тут же признала ее: невысокая, хрупкая, легкая, лесным духам подобная, чуть отклонившись назад, коня почти не сдерживая, промчалась она, одной рукой шапку на себе поправляя, и светлые волосы, отросшие за эти луны без Камкиных ножниц, растрепались. Тут же вслед и спутник ее проскакал — я узнала Зонара. Только как переменился он — или в том луна была виновата? С лица спавшим, отчаянным, жалким он показался мне.