Юрий Герман - Вот как это было

И вода остановилась — из кранов не идёт, и хлеба совсем мало давать стали, и мама не приходит...

Но только учительница нам говорила:

— Бойцам на передовой ещё хуже, чем нам, а они не сдаются. Значит, и мы сдаваться не имеем права.

И один наш ученик такой стих написал:

Вот как мы учились.

Не так уж просто. Хотя, правда, нам суп в школе давали.

Вот папа приходит раз домой — чистое бельё переодеть — и не узнаёт нашу комнату. Очень уж много стало в ней народу жить: и Геня Лошадкин, и Лена, и мама, ну и я — по-прежнему...

— Это как же мне понять? — папа спрашивает.

А я отвечаю, что понять довольно просто: к ним, к Лошадкиным, в комнату снаряд залетел и разорвался. Хорошо ещё, что никого дома не было и никого не убило. Но и комнаты теперь у них нет. Наш знакомый милиционер Иван Фёдорович Блинчик и привёл их к нам. Разве я мог не пустить?

— Конечно, должен был пустить, — папа отвечает.

И грустно так смотрит на свой диван, на котором теперь Леночка Лошадкина спит.

— Полежать хочешь? — спрашиваю.

— Да нет, — говорит, — чего уж. Газеты нет, яблок нет, какое тут лежание...

Выкурил папиросу и пошёл в свою пожарную команду.

Потом мама забегала, тоже удивилась.

Потом Иван Фёдорович зашёл — проверить, всё ли в порядке. Он всё ещё разогнуться не может — от контузии, И совсем худой стал — как гвоздик. Никакого лица нет — одни усы торчат. Проверил, всё ли в порядке, и салазки мои одолжил.

— Зачем, — спрашиваю, — вам, Иван Фёдорович, салазки?

А он отвечает, что пришёл к нему на пост — проверить его — командир. И упал — дальше идти не может. Слабый очень; роста большого, работает много, а есть нечего. Вот и упал. Милицейский командир. Начальник Ивана Фёдоровича. Хороший человек и насчёт регулирования самый главный специалист.

Уехал Иван Фёдорович, а мы втроём при коптилке остались.

Леночка спит, а мы с Генькой друг на друга смотрим. Обстреливают нас из пушек, метель метёт, кушать хочется, скучно.

— Давай чего-нибудь делать, — я говорю.

Геня отвечает:

— Давай. Карты есть? Я тебе фокусы буду показывать.

Вот так Генька! Это просто удивительно, какие он фокусы знает. У меня даже в глазах всё зарябило — ничего не могу понять, как это он делает. Стал я его хвалить. А он мне говорит:

— Был бы цирк, я бы в цирке фокусы показывал.

Потом задумался, долго думал и говорит:

— Послушай, Мишка, а что, если мы... если мы...

— Чего?

— Не чевокай, а то забуду. Значит, будет так: мы втроём...

— Да чего втроём?

— Сказано — не чевокай! Мы втроём...

— С кем втроём?

— Да с Леночкой, вот какой непонятливый! Ты, я и Лена, мы пойдём... Но только сначала мы всё разучим...

— Да куда пойдём?

— «Куда-куда»! В мамин госпиталь. Представлять там будем, понял? Для раненых. Думаешь, им не скучно так просто лежать? Лежи и думай всё об своих ранах...

Ну и голова у нашего Гени! Ну и молодец!

Конечно, им хорошо. Генька фокусы может показывать, Лена стих будет говорить. А я что? Предлагаю им — могу ушами двигать. Генька говорит — при коптилках никакие уши не видны. Ну, могу зубами скрипеть. Генька говорит — это для раненых неинтересно. Даже поссорились мы, но потом помирились. Я просто буду выходить и говорить:

«Это Геня Лошадкин. Он исполнит фокус. Это Лена Лошадкина. Она исполнит стих». А потом скажу: «Конец».

Буду начальником над обоими Лошадкиными, и всё тут.

Так мы и решили. И пошли тихонько вечером.

Холодно на улице, пусто. И опять обстреливают, только не наш район. Так и слышно, как снаряды пролетают. И как рвутся. Вот пришли в нашу бывшую школу. Вызываем маму Лошадкиных. Так и так, говорим, мы пришли с фокусами и стихами. Она на нас смотрела, смотрела из своей косынки, потом как захохочет! И пошла по коридору. А мы стоим — ждём. Вернулась и говорит:

— Идите.

Дали нам вместо халатов рубашки нижние и подпоясали нас бинтами. Вот пошли мы в одну палату. Я помолчал, потом говорю:

— Здравствуйте, товарищи раненые. Мы вам будем показывать фокусы и говорить стихи. Первым номером товарищ Геннадий Лошадкин — фокусы. Пожалуйста, товарищ Лошадкин.

Вот так штука — Генька карты-то и забыл дома. Я ему шепчу: «Беги скорее!» Ну, он и побежал. Тогда я опять к раненым:

— Товарищи раненые, первым номером будет Лена Лошадкина. Вернее, Елена Лошадкина. Она скажет стих.

Вот Лена вышла вперёд, поклонилась и начала говорить стих. А я сбоку стою и коптилку держу, потому что иначе не будет видно, как она говорит. Ну все, конечно, слушают, никто не шевелится.

Досказала Лена свой стих, а Геньки нет. С ума сойти надо!

Все кричат:

— Бис, браво, бис!

Ещё раз Лена сказала. Всё равно Геньки нету.

Я говорю:

— Товарищи раненые! Товарищ Геннадий Лошадкин...

А они кричат:

— Успеем! Пусть Елена нам потанцует! Пусть песню споёт!

Ну, Ленка станцевала «Мы белые снежиночки, летаем как пушиночки». В этом роде что-то. А я с коптилкой за ней ходил. Глупо даже очень. Она в одну сторону прыгает — я за ней иду; потом в другую — опять за ней.

А раненые кричат:

— Свету! Не видно! Браво, бис, Елена!

А Геньки всё нету.

Тогда раненые кричат — почему я ничего не делаю. Я отвечаю, что я не умею. Тут Ленка Лошадкина возьми да и скажи:

— Он умеет ушами двигать.

Но я отказался. И как раз в это время Генька подоспел, только без карт. Ключ от комнаты у меня был в кармане — он карты и не мог достать. Так что первый наш концерт был так себе, а дальше пошло лучше. Лена ещё один танец выучила, а Генька карты больше не забывал.

Только кушать нам всегда потом сильно хотелось, и Ленка очень уставала. А однажды отказалась идти.

— Я, — говорит, — лучше полежу. Когда лежишь, не так кушать хочется.

И не пошли. Укрылись всем, что тёплого было — и шубами, и пиджаками, и одеялами, и платьями, — лежим и дремлем. А Генька, тот даже матрац на себя положил. Холодно же!

Пришли моя мама и Лошадкиных мама, принесли нам супу покушать и сидят думают.

Потом моя мама говорит:

— Что же нам с вами, ребята, делать? Ведь вы так и помереть можете.

Опять стали думать и надумали: мама моя взяла Лену Лошадкину к себе, к своим военным девушкам. Геня пошёл с мамой Лошадкиной в госпиталь. А я отправился к папе в пожарную команду.

И комнату нашу мы на ключ заперли.

Вот идём по улице, а на нашем перекрёстке Иван Фёдорович сидит. Не стоит, а сидит. На подножке трамвайной — там трамвай весь в снегу был. Я испугался, говорю:

— Мама, может быть, товарищ Блинчик на посту замёрз?

А Иван Фёдорович тихим голосом отвечает:

— Товарищ Блинчик ещё не замёрз. Товарищ Блинчик находится на своём посту. Привет вам, ребята!

Шёл я в пожарную команду и думал: вот где тепло, вот где сытно, вот где шумно и весело.

А пришёл — и глазам своим не поверил: холодно, тихо, все бойцы-пожарники лежат на своих койках и молчат.

«Что, — думаю, — такое? Может быть, у них мёртвый час?»

И говорю:

— Здравствуй, папа. Может быть, это у вас мёртвый час?

Он отвечает:

— Здравствуй, Мишка. Нет, это у нас ничего особенного. Просто полёживаем. Силы бережём. Ложись и ты, полежи — рядом койка свободная.

Лёг я и лежу.

И думаю: почему это койка свободная?

А папа объясняет:

— Тут один мой товарищ раньше отдыхал. Мы вчера пожар тушили, а фашисты стали по пожару стрелять из пушек. Мой товарищ как раз из огня одну девочку выносил. Снаряд разорвался, и его вместе с девочкой убило насмерть. Он умер на посту, как герой.

Полежали мы с папой немножко и пошли в пожарную столовую обедать. Сели за стол и кушаем на двоих папину порцию. А другие пожарные на нас смотрят. Потом вдруг гляжу: перед нами ещё одна тарелка с супом стоит. Это они все сложились для меня. Я, конечно, отказался. А старый пожарный Лука Назарыч сказал:

— Не дури, парень. Где сотня кормится, там и сто первый покушает. Понятно? И должны мы друг друга выручать. Наша вся работа пожарная на товарищеской выручке держится. Ясно?

— Ясно, — отвечаю.

— То-то! — говорит. — Давеча, например, пошёл я в огонь — работал, ну огонь-то с дымом возьми меня и положи. Внизу легче, чем наверху, по этой причине пожарный норовит лечь, когда плохо ему, — отдышаться. Только я прилёг — на меня железина какая-то навалилась с потолка. И не подняться мне больше. «Прощайся, думаю, Лука Назарыч, с жизнью, не дожить тебе до той минуты, когда наши доблестные войска войдут в Берлин и кончат проклятый фашизм». Но не тут-то было. Слышу — бьёт вода, клокочет из брандспойта, и вижу—идёт ко мне твой папаша и заливает огонь водой. Сбросил с меня железину и выволок на свежий воздух.