Александр Етоев - Полосатая зебра в клеточку

Вполне понятно, что обиженная Бахана, не вынеся подобного издевательства, поддела кастрюлю рогом и вместе с подозрительным содержимым нацепила ее на барменшу. В ответ Долорес окатила козу компотом, который охлаждался на ветерке. Последствия этой недолгой схватки были неожиданны и печальны.

Полоски, делавшие в глазах окружающих Бахану зеброй уникальной породы, растворились и сошли вместе с краской. Она снова превратилась в козу с обыкновенным выменем и рогами. Ее тайна была раскрыта.

Какое-то короткое время профессор стоял не двигаясь. Затем по-детски, не скрывая обиды, срывающимся голосом произнес:

– Моя зебра! Что вы с ней сделали? Где она? Пожалуйста, ну отдайте!

И, закрыв лицо решеткой из пальцев, он затрясся в театральных рыданиях.

– Профессор, перестаньте, будьте мужчиной! Тем более я знаю, кто похититель, – оборвал его истерику Телепалов.

Омохундроедов преобразился в одно мгновение.

– Кто?!! – сказал он деловито и грубо.

– Некая супердевочка Уля Ляпина. Она из Питера, отдыхает здесь вместе с тетей. Авантюристка, каких еще поискать.

– Из Питера, говоришь? Я всех питерских авантюристок наизусть знаю – Лёлю Лялину, Вангу Вагину, Алю Луеву. А об этой слышу впервые. Ты не путаешь? Может быть, Лиза Лупина?

– Обижаете, герр профессор. – Телепалов покачал головой. – Уля Ляпина, зуб даю.

– Что ж, придется этой Улей заняться, – сказал Омохундроедов строго. – Отдыхает, говоришь, вместе с тетей? Значит, заодно займемся и тетей.

– Да, конечно. Только… – Телепалов помедлил. – Как ее поймать, вот вопрос. Она хитрая и верткая, как отвертка.

– А я старый ржавый шуруп, и чихал я на любую отвертку. – Довольный своей остроумной фразой, профессор весело рассмеялся. – В общем, так. Завтра Миша Квадратный дает концерт. На концерт супердевочка придет обязательно – пропустить такое грандиозное шоу человек культурный просто не может. Там-то мы ее и возьмем за жабры. – Профессор вытащил из кармана клюквенницу. – Возьмем за жабры и вытянем из нее, где зебра.

– А с этой что? – Телепалов показал на козу.

– На шашлыки ее! – раздался из-под кастрюли хриплый голос барменши Долорес Ефимовны.

– Дудки! – Коза подпрыгнула и, рогом протаранив забор, растворилась в пространстве улицы.

Ди-ви-ди резво устремился за нею, всем видом давая понять своему хозяину, что теперь он не какой-нибудь подопытный кролик, а птица вольная и не променяет свою свободу ни на какие в мире биотуалет с цветомузыкой, евростойло и альпийское сено.

В это время на окраине Богатырки на фазенде маэстро Клейкеля за столом при занавешенных окнах сидели трое – сам маэстро, фанерный фотограф Гоблин и Наливайко, местный Леонардо да Винчи. От лампочки, висящей под абажуром, на их лица струился свет, делая картину похожей на подпольные сходки революционеров.

– Господа, зачем нам делить на всех какой-то миллион евро, когда можно устроить так, что он достанется кому-нибудь одному. – Маэстро обежал взглядом сосредоточенные лица своих подельников, но понимания на них не заметил. – Например, тебе. – Он ткнул пальцем в Руслана Борисовича. – Или тебе. – Его палец перекинулся на художника. – Бросим жребий, и, кому повезет, тот и будет единоличным его владельцем.

– Послушай, – сказал фотограф, – ты нас специально под абажур посадил? Я читал, что есть такие специалисты, которые умеют влиять на мозг собеседника через цвет абажура. Ты, случайно, не из таких?

– Боже упаси, – ответил ему маэстро. – Я подумал, так будет выгоднее. Хорошо, тогда предлагаю поделить по-другому. Самый честный, почти классический вариант. Знаете игру в «пятнышко»?

Ни фотограф, ни тем более Наливайко про такую игру не знали.

– Игра не требует особенной подготовки. Чтобы в нее играть, нужны лишь самые элементарные вещи: круглый стол, резиновая галоша и что-нибудь типа баклажанной икры – скажем, паштет из килек. Паштет выкладывается на середину стола, все участники садятся по кругу, затем водящий считает до десяти и бьет галошей плашмя по паштетной горке. Деньги делятся пропорционально количеству пятнышек на лицах участников. У кого паштетных пятнышек больше, тот и получает б ольшую сумму выигрыша.

– А что, мне нравится, – сказал Наливайко. – Просто и справедливо.

Руслан Борисович подумал-подумал и согласился тоже.

Скоро выяснилось, что в доме нету галоши.

– Может, ластой? – предложил Гоблин. – У меня в портфеле есть ласты.

– Нет, – ответил маэстро Клейкель, – все должно проходить по правилам. Галоша в данном случае обязательна!

Он задумался, затем лицо его просветлело.

– Знаю, где мы возьмем галошу. Сейчас я звякну в местный богатырский музей. Там в разделе «Национальная обувь населения Крыма периода социалистического строительства» должна храниться пара галош. Наливайко, ты из нас самый шустрый, смотайся, пока мы приготовим все остальное.

Маэстро Клейкель нащелкал на аппарате номер и заговорил в трубку:

– Дядя Коля, сейчас к тебе придет Наливайко. Выручи, выдай ему на время одну калошу из экспозиции. На какую ногу? Да какая разница, на какую ногу! Главное, не перепутай, как в прошлый раз. Магарыч с меня.

Маэстро Клейкель положил трубку.

– В прошлый раз, – объяснил маэстро, – дядя Коля вместо галоши снял с витрины сапог, в котором Толстой писал «Севастопольские рассказы». Левый, он находится в Севастополе, а правый сапог у нас, вот он его и выдал.

Посмеялись. Наливайко отправился за галошей. Вернулся он минут через сорок.

– Тебя только за смертью посылать! – накинулся на него нетерпеливый Руслан Борисович. У него были причины для нетерпения. Он-то знал, кому выпадет сегодня удача: в письме счастья все было оговорено четко.

«Вот и счастье», – думал Руслан Борисович, когда дома пару часов спустя сортировал выигранную евровалюту по картинкам с видами городов – каждый вид в отдельную стопочку: Харьков с Харьковом, Полтаву с Полтавой, Кривой Рог, соответственно, с Кривым Рогом.

Потом он нервно и протяжно вздыхал, заворачивая каждую пачку в вощеную влагонепроницаемую бумагу и запеленывая для пущей верности в мутный, непрозрачный полиэтилен. Вздохи повторялись как шум прибоя, пока он опускал свои свертки на дно пузатой пятилитровой емкости с прошлогодним ежевичным вареньем. Самый долгий и шумный вздох прозвучал в полумраке погреба, когда сонный фотограф Гоблин перенес туда свою бесценную стеклотару.

Вернемся к главной героине этой истории супердевочке Уле Ляпиной. Куда же она исчезла сразу после того, как на шоссе показалась стремительно несущаяся сумасшедшая тройка, состоящая из козы, Ди-ви-ди и преследующего их тупомордого джипа профессора, который разбушевался?

А вот куда.

Увидев козу Бахану, перекрашенную под Геркулесову Чуню, супердевочка хотела броситься ей навстречу, так она обрадовалась своей четвероногой подруге. Уля уже расправила парус из полотенца, чтобы поймать им ветер и направить аэрошар к козе, когда на самом краешке горизонта заметила блестящую точку. Глаза ее вдруг стали большими, супердевочка удивленно вздрогнула, и пузырь ее, набирая скорость, стремительно понесся в ту сторону.

Что она увидела вдалеке и почему поменяла планы, об этом мы расскажем позднее. Добавим только, что в тот же день ее летучая фигурка на шаре появлялась то там, то здесь, но особенно нигде не задерживалась – верно, чтобы не привлекать внимания. Появилась она и возле дуба у подножья горы, где в гнезде, как часовой на посту, сидел Федоров Мщу-за-Всех и отслеживал своим зорким оком творящиеся на земле безобразия. Вскоре после ее визита легонькая стрела с запиской полетела над горами и над долами по направлению к Чертову водопаду, где в пещере в дружной компании временно проживала Чуня.

День был долгим, трудным и хлопотливым, а потом, неожиданно как всегда, из-за темного Казачьего Уса выглянула украдкой ночь, убедилась, что солнце село, и пошла хозяйничать по поселку.

Фанерный фотограф Гоблин ворочался во сне, как медведь, почуявший у себя в берлоге долгожданный приход весны. Только снилась Гоблину не весна. Ему снилась старуха-совесть, бившая костяными пальцами по клавишам музейного клавесина. Она била по несчастному инструменту, напевая истерическим голосом партию индийского гостя из оперы Римского-Корсакова «Садко».

«Не счесть алмазов в каменных пещерах…» – пела старуха-совесть, сама же печальным глазом подмигивала Гоблину со значением.

Короче, фотограф понял, что счастье заключается не в деньгах, а в чем-то неуловимо тонком, чему на человеческом языке и сл ова еще толком не подобрали.

Он отбросил в сторону простыню, которой накрывался как одеялом, и пошлепал босиком к погребу.

А еще через пятнадцать минут его темная фигура в плаще возвышалась над скалистым обрывом, что-то прижимая к груди. Плащ, конечно, никакой был не плащ, а обыкновенная прозаическая пижама, но разрушить романтическую картину этой мелкой пошловатой деталью мы не в силах, да и к чему?