Мариэтта Шагинян - Повесть о двух сестрах и о волшебной стране Мерце

— Маша и Лена!

Девочки прижались друг к другу и затаили дыхание. Няня снова позвала, громче прежнего:

— Маша и Лена!

Опять все тихо. Тогда няня, к великому изумлению девочек, как будто обрадовалась и стала разговаривать сама с собой:

— Должно, на кухню пошли. Вот и хорошо. Чего это я вздумала им дарить? Я лучше племеннику подарю. Беспременно подарю племеннику, только вот погляжу еще разок, хорошо ли выходит.

Она подошла к сундучку и достала связку ключей. Сестрам стало так любопытно, что они выползли потихоньку из угла, приподняли свисавшее покрывало и выглянули, что будет делать няня. А няня звонко щелкнула ключом сперва с левой стороны сундука, потом с правой и приподняла крышку. Сундук оказался полным-полнехонек, но только нельзя было разглядеть — чем. А хитрая няня нагнулась к нему низко-низко и стала там, внутри, что-то перебирать да шептать про себя:

— Ах, хорошо! Вот ужо будет готово, напишу племеннику, чтобы из деревни приехал. И с чего это я вздумала чужим отдавать? Прелесть-то какая, вот прелесть!

Маша и Лена с досады и любопытства не могли удержаться и выползли на середину комнаты. Лена первая заговорила:

— Нянечка, а мы тут!

Няня живо захлопнула сундук, заперла его на ключ и оборотилась к детям:

— Вставайте с пола, ползуны, блох себе на ночь не насбирайте.

Потом она, как ни в чем не бывало, раздела девочек, подвела их по очереди к умывальнику, заставила зубы почистить и, когда они улеглись, задвинула газетой лампочку, чтоб умерить свет. Но Маша и Лена не могли спать. Какая жалость! Что такое хотела им няня подарить и раздумала? Какой у нее в деревне племянник, большой или маленький? И почему она говорит про него «племенник», а не племянник? Долго они ворочались, но наконец Маша подняла голову с подушки и спросила:

— Когда, няня, ты племяннику-племеннику напишешь?

— А тебе зачем знать?

— Ты ж не умеешь писать, а я тебе напишу.

— Мой племенник и без письма приедет, я такое слово знаю. А вот ты, матушка, зря не разгуливайся: сон-то соскочит с глаз — и не воротишь.

Стало совсем тихо в детской, и, засыпая, Маша и Лена мечтали об одном и том же: о том, что в сундуке нянином, какой у нее племянник и какое она такое слово знает. С того вечера обе девочки признали нянину власть и стали называть ее сперва нянюгой, а потом и просто нюгой.

Окна глядят на свет, как глаза без век, и, чтоб закрыть их на время сна, нужны длинные, плотные шторы. В детской у двух девочек шторы были белые. Они свисали до самого подоконника, и вдоль них сверху донизу двумя рядами были нашиты медные кольца, а сквозь кольца продернуты крепкие шнуры. Когда нужно было поднять шторы, внизу дергали за шнур, и белая ткань, поднимаясь, собиралась наверху в три пышных круглых холмика.

По утрам в детской не бывало совершенной темноты, а вся она белела вместе с рассветом. Медные кольца на спущенных шторах казались десятками чьих-то глаз. Висящее полотенце словно вот-вот подымется и уйдет, белье на спинке стула сложилось в огромный неведомый профиль, странные темные тени проходили по потолку, исчезая в его углах.

Маша и Лена проснулись однажды в такое раннее утро. Было, впрочем, не очень-то рано, но в ночь под первое января, день рождения Лены, рассвет никогда не бывает ранним.

Маша и Лена подняли головы, как птицы из гнезда, и посмотрели друг на друга. На обеих напал смехун, скверный старикашка, так щекочущий детей за ушками, что уж никак нельзя остановиться.

— Ги-и-и! — захохотала сперва Лена и, чтоб одолеть противного смехуна, сунула себе в рот кусочек одеяла.

— Га-а-а! — расхохоталась Маша и перевернулась вниз, лицом на подушку.

— Ты чего? — спустя некоторое время спросила Лена.

— Ничего. А ты?

— Я тоже ничего.

Но тут бесстыжий смехун опять подобрался к ним с другого конца, и бог знает, до чего бы он их довел, если б нюга, давным-давно вставшая, не вошла в комнату. Она держала в руках чудесную белую булку, похожую на большой гриб, и сказала Лене:

— Вот тебе, маленькая, скушай на здоровье.

С самых детских лет сестры ввели один обычай: каждый день рождения они праздновали обе вместе. Родители уже привыкли к этому и готовили сразу два подарка. А потому Лена обиделась за Машу и сказала, чтоб половина была Машина.

Потом они начали медленно одеваться, поглядывая друг на друга. Надевая чулки, думали про себя, что там уж, наверно, что-то есть, а когда дело дошло до башмаков, даже подождали немного. Но, вопреки обыкновению, не оказалось ничего и в башмаках.

Чай был, как всегда, приготовлен в полутемной столовой, где большую часть дня приходилось зажигать лампу. И опять все было по-всегдашнему. Кипел самовар, красная вязаная салфеточка прикрывала чайник, на старой скатерти стояли корзинка с горячими калачами, масленка и молочник. Возле самовара сидела мама, а за другим концом стола — папа. Он был в одной жилетке, небритый и читал тогдашнюю газету «Русские ведомости». Папа и мама пили кофе, а детям налили чаю с молоком.

— С Новым годом, — сказала Маша, здороваясь сперва с папой, потом с мамой.

Папа рассеянно мотнул головой и обмакнул усы в кофе, а мама сделала вид, что ничего особенного в нынешнем дне не было и не будет.

Лена тихо уселась на свой стул, глядя на бахрому скатерти. Сердце у нее замерло и заныло: значит, дня рождения не будет, это уже решено. Глаза ее мало-помалу наполнялись слезами. Сперва там было местечко, чтоб их удержать, но вот пришли новые слезы, наплыли на старые и все вместе выкатились вниз, на щеки. Маша немедленно вскипела:

— Сегодня Ленино рождение!

Мама как будто смутилась, а папа выглянул из-за газеты.

— Что за тон! — ответил он строго. — Сами выдумали праздновать сто раз в год и совершенно избаловались. Неделю назад вам сделали елку, вы получили достаточно подарков. Дошло до того, что вы уж требовать начинаете, как будто мы обязаны делать вам удовольствие!

— Ничего не обязаны, а только нужно предупредить заранее, — промолвила Маша с сердцем.

Папа сложил газету и взглянул на нее. Взгляд этот не предвещал ничего доброго, и Маша знала это. У нее похолодели руки и коленки, но все-таки по какому-то непостижимому изгибу своего характера она мотнула головой и добавила:

— Да-с.

Это «да-с» было скачком в пропасть. За ним уже не было никакой надежды, а наступала беда. Папа очень тихим голосом проговорил, все время глядя на Машу:

— Встань с места и иди в угол.

Маша как бы нехотя поднялась со стула, болтнула в воздухе ногой, допила, уже стоя, свой чай и хотела было доесть кусочек шейки от калача (любимый кусочек обеих сестер), как вдруг папа вырвал его у нее и крикнул:

— Сию минуту в угол!

Она медленно пошла к углу между печкой и дверью и остановилась в нем с самым независимым видом. Бедная Лена уже горько плакала, вытирая слезы салфеткой. Мама, расстроенная, перемывала чашки.

— Не плачь, Лена, охота тебе! — горделиво раздалось из угла.

Но не думайте, ребята, что на душе у Маши было в эту минуту так спокойно. Она просто «выдерживала характер» и храбрилась перед сестрой. На самом же деле ей было горько и больно, что день испорчен, что люди злы, что сама она никуда не годная, что все на свете плохо и что, может быть, все теперь пропало — спокойствие души, папина доброта, прежняя жизнь в доме.

— Сережа, — тихо сказала мама, взглянув в сторону Маши, — не сердись на нее, это от нервности.

— Хороша нервность! — буркнул папа, снова разворачивая газету. — Ты, матушка, посадишь их себе на голову, а потом сама же пожалеешь. Я предложил сделать пробу, и вот результаты.

— Никаких особенно результатов я не вижу, — опять вступилась мама. — Чем же дети виноваты, если они привыкли?..

— Оставь, милая! — непреклонно отозвался папа. — Неужели ты не понимаешь, куда ведет такая привычка? Ведь без выдержки дня не проживешь. На что они будут годиться, если вообразят, что всякое их желание — закон?

Оба они замолкли и молчали до тех пор, пока не раздался звонок. Это была учительница немецкого языка, Луиза Антоновна. Маша знала, что теперь ее выпустят из угла, да не так-то скоро. Луиза Антоновна была высокая пожилая женщина и раздевалась ужасно медленно; надо было гамаши снять, нижнюю вязаную юбку снять и все это свернуть и аккуратно спрятать на подзеркальник, чтоб никто не заметил такого «неприлишия». Няня ей помогала в передней и рассказывала, какой нынче случай она видела на улице. Наконец папа встал и коротко сказал:

— Маша и Лена, идите заниматься.

Мама отрезала еще одну шейку от калача, намазала ее маслом, посолила и, разделив на две части, дала ее обеим девочкам, добавив: