Автор неизвестен - Самба-храбрец. Сказки и легенды Сенегала

Песня неслась по деревне, звенела и над кровлями, в листве деревьев, и всем казалось, что она звучит отовсюду: сверху, снизу, из-под земляного пола, из каждого угла каждой хижины.

Превозмогая страх, мачеха Панда рассмеялась звонким смехом и сказала Кхари-сироте:

— Да ведь это же зовут тебя, моя бедная девочка!

— Ступай! — приказала мачеха. — Ступай и ответь ему!

И она выставила сиротку Кхари за порог. И Кхари-сирота побрела к колодцу, где по-прежнему звучала призывная песня:

Приблизившись к колодцу, Кхари увидела среди разбитых калебасов большого белого коня в шелковой с золотом сбруе, который пил воду из ее калебаса. Коня держал под уздцы юноша, прекрасный, как самый прекрасный день, высокий и сильный, с широкими плечами, а в поясе тонкий, как мавританский барабан. На нем были богатые одежды, пел он таким звучным голосом, какого люди еще сроду не слышали:

Увидев Кхари, сказал ей юноша:

— Это я помог тебе нести тяжелый калебас на голове. А теперь я пришел за своей наградой. Ты только что сказала подругам, что никто не возьмет тебя замуж. Хочешь быть моею женой? Ты и будешь моей наградой! Я — князь Большой реки.

И он увез Кхари-сироту на своем белом коне, увез ее в глубину Большой реки.

И там, в глубине Большой реки, сбылись все мечты Кхари-Гайе. Там познала она счастье, о каком не могла и мечтать.

От князя Большой реки родила она двоих детей, мальчика и девочку.

А время все шло…

Князь Большой реки был веселым, добрым и щедрым. И счастливым. И дети его тоже были счастливы. Но их мать с каждым годом грустила все больше и больше. Таковы уж дети Адама-Н'Диайе: когда нет забот и печалей, начинает чего-то им недоставать!

И вот князь Большой реки заметил, что жена его не так весела и радостна, как прежде. И спросил он Кхари-Гайе:

— Что с тобой, жена моя? Почему ты грустишь, когда остаешься одна?

— О мой добрый, мой великодушный супруг! — ответила Кхари-Гайе. — Я хотела бы хоть ненадолго вернуться в мою страну и показать нашим детям деревню, где я родилась. Там я тоже в детстве была счастливой. И даже потом, в тяжелые времена, каждый редкий счастливый день моей юности казался мне там еще драгоценней. Я хотела бы показать моей мачехе, если она жива, — а я горячо на это надеюсь! — я хотела бы показать ей все, чем ты меня одарил, все, что ты сделал для бедной сиротки Кхари-Гайе!

— Будь по-твоему, женщина! — согласился князь Большой реки. — Погости в своей деревне, повидай своих подруг и свою злую мачеху, — да, она еще жива! Но никому никогда не говорите — ни ты, ни твой сын, ни твоя дочь — о том, с кем вы жили, и где вы жили, и что вы тут делали. Никому и никогда!

Поднял их князь Большой реки из глубины на песчаную отмель и сказал:

— Через семь дней вы вернетесь сюда, и ты, Кхари, скажешь три раза:

И тогда я вас встречу!

Кхари с детьми дошли до деревни. Остановились они у колодца, и Кхари показала детям огромный калебас из красного дерева, наполовину вросший в землю: теперь он служил поилкой для овец, ослов и деревенских коз. Это был тот самый калебас, с которым посылала ее за водой мачеха Панда. Никто не мог унести его обратно в деревню с тех пор, как белый конь князя Большой реки напился из этого калебаса!

Когда мачеха Панда, старая и сморщенная, словно кора тамаринда, увидела юную Кхари, — такую же юную и прекрасную, — она упала навзничь, ее хватил паралич, и у нее отнялся язык до конца ее дней.

Подруги Кхари-Гайе — все давно замужние — сбежались, сгорая от любопытства. Всем хотелось узнать, что же сталось с Кхари-Гайе с того дня, когда у колодца вдруг появился огромный питон и запел громким голосом:

Подруги с восторгом разглядывали ее браслеты и ожерелья, ее подвески из янтаря, куда более крупные и красивые, чем те, что оставила покойная Кумба своей дочери.

Но Кхари-Гайе умело избегала ответов и, наоборот, сама все время расспрашивала о том и о сем, об умерших и о живых, о стариках, о мужьях подруг и обо всех их детях, рожденных с тех нор, как она покинула деревню. Подруги сгорали от любопытства, но Кхари-Гайе ничего им не говорила.

И тогда самые настырные принялись за детей. Они их заласкивали и закармливали, но на все их вопросы сын Кхари-Гайе отвечал все время одно и то же:

— Кхам! Я не знаю!

Ибо он уже слышал от своего отца, что за «кхам» (я не знаю) никому еще не отрубали голову и никого еще не бросали в темницу.

Но его сестра держалась только до шестого дня. А на шестой день язык ее развязался и она рассказала все, что могла, — а это было немало! — подругам своей матери. И подруги, разумеется, не смогли удержать языки ночью рядом со своими мужьями.

И вот мужья отправились утром на берег Большой реки, и один из них запел, призывая князя:

И выплыл питон из глубоких вод, и вышел на берег как раз в ту минуту, когда к реке уже бежала Кхари-Гайе со своими детьми.

Но мужчины деревни набросились на питона и забили его насмерть палками.

Перед самой смертью превратился он в князя Большой реки и сказал жене своей Кхари-Гайе:

— Женщина, я был счастлив с тобой. И сейчас я счастлив, что умираю не из-за тебя. Но ты не сумела воспитать свою дочь, как твоя мать Кумба воспитала тебя. Ты была к ней слишком снисходительна и не научила ее мудрости жизни. За это отныне ты станешь горлицей, птицей красивой, но слабой, и всю свою жизнь будешь петь на вершинах деревьев и на крышах хижин:

И сказал своей дочери умирающий князь Большой реки:

— Ты не смогла и не захотела удержать свой язык за зубами! За это ты превратишься отныне в молочай и будешь плакать всю жизнь горькими слезами, едва к тебе прикоснутся!

И уже из последних сил прошептал князь Большой реки сыну:

— А ты, сын мой, ныряй в нашу реку и никогда не выходи из ее глубоких вод!

И он умер.

Сын князя Большой реки нырнул в волны и навсегда исчез в глубине.

А горлицы на вершинах деревьев и на крышах деревенских хижин поют до сих пор:

И молочаи в джунглях и вдоль полей до сих пор плачут горькими слезами, едва к ним прикоснешься.

Был, был когда-то между Сенегалом и Фалемэ очарованный край Бунду!

Все называли Бунду земным раем. Девушки накануне свадьбы шли туда и просили, чтобы счастье снизошло к их очагу, чтобы они старели безмятежно среди многочисленных работящих, прилежных детей. А юноши после обряда обрезания шли туда просить духа — владыку Бунду, чтобы он сделал их настоящими мужчинами.

Воздух там был сладостен. Птицы пели весь день. И рассказывали своим птенцам разные истории про людей, начиная с сотворения мира.

Но едва в этом райском краю появлялся чужеземец, замолкало все: и птицы со сверкающим опереньем, и ручьи с серебряными струями, и деревья с густыми, темными кронами.

И все начинало тихонько спрашивать:

— Фанта! Фанта! О, благородный чужеземец, где прекрасная Фанта? Скажи нам, что сталось с красавицей Фантой?

И, бывало, любопытный чужеземец садился на корень дерева и просил старейшину птиц:

— Расскажи мне о Фанте! Кто она?

И старейшина птиц рассказывал:

— Давно это было, очень давно. В те давние времена жила у подножья вон того холма юная красавица по имени Фанта.

В шестнадцать лет была Фанта так прекрасна, что небо завидовало ей. Звезды бледнели перед взглядом Фанты. Л когда она улыбалась, улыбка ее ослепляла и сияла ярче солнца.

С рассвета до заката все юноши в округе говорили лишь о ней. Чтобы только увидеть ее, они сражались между собой, и пролилось из-за нее немало крови.