Николай Рубакин - «Воля Аллаха», или Абдул, Абдул и ещё Абдул

— Гоните этого нищаго въ шею! Этимъ вы удружите Аллаху,— спасете правовѣрнаго отъ лишняго грѣха,— винопитія!

Лишь только матросы услышали эти слова духанщика, сейчасъ же пустились на перегонку угощать Мустафу виномъ. Тотъ выпилъ одинъ стаканъ съ величайшимъ удовольствіемъ. Не успѣлъ онъ выпить перваго стакана, какъ къ нему уже подносили второй, а тамъ третій, а тамъ и четвертый. Мустафѣ чуть не силой наливали вино прямо въ ротъ, и при этомъ смѣялись надъ нимъ во все горло. Мустафа такъ и этакъ пробовалъ было отмахиваться и отнѣкиваться. Не тутъ то было. Черезъ десять минутъ Мустафа уже совсѣмъ пьяный лежалъ гдѣ то подъ столомъ рядомъ съ такимъ же пьянымъ матросомъ. Онъ ничего не слышалъ, ничего не видѣлъ, ничего не чувствовалъ, ничего не понималъ. Онъ не помнилъ, какъ солнце закатилось за море, и какъ настала ночь, и какъ дюжій духанщикъ схватилъ его за шиворотъ, выволокъ, словно падаль, на улицу и бросилъ тамъ поперекъ дороги, носомъ прямо въ жидкую грязь. Не помнилъ Мустафа, какъ его шпыняли и толкали, и били со всего размаху кнутомъ по спинѣ и по головѣ прохожіе и проѣзжіе, и какъ добрый человѣкъ какой то смилостивился надъ нимъ, пьянымъ Мустафой, схватилъ его за ноги и поволокъ со средины улицы подъ навѣсъ сосѣдняго дома. Не чувствовалъ Мустафа, какъ задѣваетъ онъ длиннымъ турецкимъ носомъ о подсохшую уличную грязь, и какъ кровь у него изъ носа течетъ да течетъ на мостовую. Сердобольный человѣкъ положилъ безчувственнаго Мустафу около стѣны. Такъ и нашли его заптіи (полицейскіе), и, какъ водится, поволокли въ турецкую кутузку, и, какъ тоже водится, по дорогѣ намяли кулаками и голову, и грудь, и бока, и спину.

Началъ приходить въ себя Мустафа только рано утромъ, и принялся бормотать пьянымъ голосомъ:

— В-в-в-воля… А-л-л-л-л-аха!.. В-в-в-о-о-оля… А-л-л-л-аха…

Долго ли такъ бормоталъ Мустафа,— неизвѣстно. Во всякомъ случаѣ черезъ нѣсколько времени онъ принялся все громче и громче восклицать эти же самыя слова. Наконецъ онъ сталъ ихъ кричать благимъ матомъ. Ему казалось, что такъ необходимо сдѣлать для того, чтобы самъ Аллахъ услышалъ ихъ, сидя у себя высоко-высоко на небѣ. На неистовые крики Мустафы прибѣжали въ кутузку полицейскіе и съ большимъ трудомъ угомонили его опять кулаками. Замолчалъ Мустафа, занявшись растираніемъ избитыхъ и помятыхъ боковъ. Въ головѣ его становилось, съ теченіемъ времени, какъ будто, немножко яснѣе. Но по-прежнему густой туманъ застилалъ всю его душу, носился, переливался, становился то гуще, то рѣже. И въ его просвѣтахъ Мустафа, какъ будто, что то видѣлъ, а въ это же самое время, какъ будто, что то слышалъ. То онъ видѣлъ свой огородъ, по которому бѣгаютъ огромными-огромными стаями все черныя курицы, только черныя. То вмѣсто нихъ показывались какіе то люди, не то имамы, не то полицейскіе. Имамы походили на полицейскихъ, а тѣ были вродѣ какъ самъ султанъ. То отовсюду изъ тумана протягивались къ Мустафѣ чьи то руки, и у всѣхъ у нихъ пальцы были разставлены, и всѣ они словно вотъ-вотъ собирались схватить и ущипнуть Мустафу, и придавить его, и придушить. За этими сотнями когтистыхъ рукъ, то бѣлыхъ, нѣжныхъ и выхоленныхъ, словно у Рустема-паши и у кадія, то грязныхъ и мозолистыхъ, словно у ихъ слугъ покорныхъ, видѣлъ Мустафа какого то жирнаго-жирнаго, огромнаго человѣка. А вокругъ него видитъ онъ цѣлую толпу какихъ то людишекъ тощихъ, претощихъ, похожихъ на костяки, обтянутые человѣческой кожей, изможденныхъ да изморенныхъ, да измученныхъ. Жирный человѣкъ ничего не дѣлаетъ и даже не шевелится, а только сидитъ и пыхтитъ. Пыхтитъ и кушаетъ одно кушанье слаще другого. А тощіе подносятъ ему да подносятъ все новыя и новыя кушанья. А онъ все кушаетъ да кушаетъ. А ему несутъ и еще и еще. А онъ по-прежнему только кушаетъ. И надоѣло, наконецъ, Мустафѣ смотрѣть на этого ненасытнаго обжору. Не выдержалъ Мустафа. И вдругъ пришли ему на память тѣ самыя слова, которыя онъ когда-то слышалъ отъ факира. И онъ во всю глотку закричалъ ихъ:

— Горе такимъ, горе такимъ! На нихъ не благословеніе, а проклятіе Аллаха, потому что Аллаху дороги не нѣкоторые люди, а весь человѣческій родъ!

Лишь только онъ произнесъ эти слова, вдругъ отворилась дверь его каморки, и въ ту же минуту вторглась въ нее цѣлая толпа заптіевъ, а съ ними какой-то бородатый и сѣдовласый человѣкъ, кажется тотъ самый имамъ, котораго когда-то Мустафа слушалъ въ мечети. И правда, то былъ никто иной, какъ имамъ, приходилъ случайно въ этотъ день рано утромъ къ начальнику заптіевъ, просить какой то кулачной помощи въ дѣлахъ вѣры. Имамъ издали услышалъ крики Мустафы, поднялъ руки къ небу и воскликнулъ, выразивъ величайшій ужасъ на лицѣ и показавъ перстомъ на кутузку:

— Тамъ есть люди, которые изрыгаютъ величайшую хулу на Аллаха! И кто смѣетъ говорить, что Аллаху дороги не нѣкоторые люди, а весь человѣческій родъ. Неисповѣдимы пути Аллаха! Онъ зналъ лучше насъ, кому и сколько давать: иному груды золота и серебра, а иному кучи навоза.

— Кто смѣетъ говорить, что Аллахъ такъ дѣлаетъ не по справедливости?

— Это пьяный вонъ тамъ за стѣною кричитъ спросонокъ,— сказалъ имаму одинъ изъ заптіевъ, который давнымъ-давно привыкъ слушать еще и не такія хулы.

— Я слуга Аллаха и блюститель Ислама и Корана. Вы слуги закона и руки, глаза и уши султана. А потому подите и возьмите этого человѣка и тотчасъ же ведите предъ лицо нашего кадія. Пусть онъ сдѣлаетъ съ нимъ именно такъ, какъ повелѣваютъ дѣлать законъ и мудрость.

И схватили заптіи Мустафу и поволокли его опять на судъ кадіевъ. Но прежде, чѣмъ вести его на судъ мудраго судьи, приволокли заптіи еще непротрезвившагося Мустафу къ своему начальнику, и тотъ принялся его допрашивать и разспрашивать. Ударилъ его разъ и сказалъ:

— Это во имя Аллаха!

Ударилъ его другой разъ и прибавилъ:

— Такъ повелѣваетъ Исламъ и Коранъ!

Ударилъ и третій разъ и сказалъ:

— Такъ велитъ дѣлать повелитель правовѣрныхъ султанъ!

Наконецъ ударилъ со всего размаха еще три раза и внушительно объявилъ:

— А вотъ это отъ меня прибавка!

— За что же, и почему ты меня бьешь? — взмолился Мустафа, у котораго сталъ совсѣмъ проходить хмѣль.

— По чему я бью. По спинѣ! А зачѣмъ бью и по какой причинѣ? А затѣмъ что я слуга правды! Знаю, знаю самые вѣрные пути къ ней! Правда теперь скрыта въ твоей душѣ,а ты вотъ, такой-сякой, подѣлиться со мною не хочешь. Ну такъ я къ правдѣ дорогу и безъ тебя найду. Говори, кто тебя подучалъ?

— Что подучалъ? — спросилъ Мустафа, въ недоумѣніи.

Кто тебя подучалъ изрыгать хулу па Аллаха?Великъ Аллахъ, я и не изрыгалъ на него никакой хулы! — воскликнулъ въ недоумѣніи Мустафа.

— Кто тебя подучалъ? — повторилъ еще болѣе грознымъ голосомъ начальникъ заптіевъ.— Какіе такіе внутренніе или внѣшніе враги? Отъ кого ты этихъ бредней наслушался? Отъ проходимцевъ факировъ, бабидской ереси? Или отъ иностранцевъ матросовъ, гяуровъ изъ гяуровъ, у которыхъ нѣтъ ни Аллаха, ни совѣсти? Или твои родители были изъ евреевъ, нѣмцевъ, или какихъ другихъ неблагонадежныхъ инородцевъ?

Мустафа слушалъ и молчалъ. Онъ самъ не помнилъ, что онъ собственно кричалъ съ просонокъ. Онъ даже не понималъ, что такое съ нимъ творится. Ясно было только одно что правду то ищетъ не онъ, Мустафа, котораго бьютъ, а заптіи, которые бьютъ; и что правда то не гдѣ то на сторонѣ, а тутъ же рядомъ. Мустафа съежился въ три погибели и, не зная, что отвѣчать строгому начальнику заптіевъ, бухнулся со всего размаху передъ нимъ на колѣни, поклонился ему до земли и завопилъ не своимъ голосомъ:

— Смилуйся, пресвѣтлый господинъ, и растолкуй мнѣ темному человѣку, можно ли наказывать человѣка за куриную вину?!

На этотъ разъ совершенно не понялъ такихъ словъ, въ свою очередь, и начальникъ заптіевъ. Чтобы прояснить затуманенный разумъ Мустафы, да за одно и свой собственный вскочилъ начальникъ заптіевъ со своего сидѣнья, подбѣжалъ къ Мустафѣ и со всего размаху треснулъ его по головѣ.

— Я же тебѣ говорилъ, каналья ты этакая, что я слуга правды-истины! Да еще не простой, а казенной, государственной.

Мустафа отъ его удара грохнулся о землю. Подбѣжали на помощь къ своему начальнику другіе заптіи и, въ свою очередь, прибавили Мустафѣ, ради добыванія правды. Онъ былъ наполовину въ безпамятствѣ, когда его повели на судъ кадія.

Лишь только Мустафа явился и всталъ предъ лицомъ сѣдовласаго стража закона, выступилъ противъ него одинъ изъ заптіевъ и сталъ обвинять Мустафу въ величайшихъ преступленiяхъ.

— Этотъ человѣкъ,— сказалъ заптій,— величайшій престуникъ! Онъ совершилъ преступленіе и противъ закона, и противъ султана, и противъ Корана. Противъ закона онъ провинился тѣмъ, что нарушилъ премудрый законъ, по которому вѣрноподданнымъ правовѣрнымъ отнюдь не разрѣшается спать поперекъ улицы. Этотъ человѣкъ оскорбилъ повелителя правовѣрныхъ и султана, потому что премудрый законъ подписанъ султаномъ и сочиненъ по его премудрому повелѣнiю. Этотъ человѣкъ совершилъ противъ Корана цѣлыхъ два преступленія: во-первыхъ, онъ пилъ вино, а Коранъ запрещаетъ пить вино. А во-вторыхъ, онъ изрыгалъ хулу на Аллаха. Такъ говоритъ нашъ святой человѣкъ, имамъ.