Николай Рубакин - «Воля Аллаха», или Абдул, Абдул и ещё Абдул

Мустафа отъ его удара грохнулся о землю. Подбѣжали на помощь къ своему начальнику другіе заптіи и, въ свою очередь, прибавили Мустафѣ, ради добыванія правды. Онъ былъ наполовину въ безпамятствѣ, когда его повели на судъ кадія.

Лишь только Мустафа явился и всталъ предъ лицомъ сѣдовласаго стража закона, выступилъ противъ него одинъ изъ заптіевъ и сталъ обвинять Мустафу въ величайшихъ преступленiяхъ.

— Этотъ человѣкъ,— сказалъ заптій,— величайшій престуникъ! Онъ совершилъ преступленіе и противъ закона, и противъ султана, и противъ Корана. Противъ закона онъ провинился тѣмъ, что нарушилъ премудрый законъ, по которому вѣрноподданнымъ правовѣрнымъ отнюдь не разрѣшается спать поперекъ улицы. Этотъ человѣкъ оскорбилъ повелителя правовѣрныхъ и султана, потому что премудрый законъ подписанъ султаномъ и сочиненъ по его премудрому повелѣнiю. Этотъ человѣкъ совершилъ противъ Корана цѣлыхъ два преступленія: во-первыхъ, онъ пилъ вино, а Коранъ запрещаетъ пить вино. А во-вторыхъ, онъ изрыгалъ хулу на Аллаха. Такъ говоритъ нашъ святой человѣкъ, имамъ.

— Что ты на это скажешь? — спросилъ Мустафу судья.

— Великъ Аллахъ и да будетъ благословенно имя Его! — воскликнулъ Мустафа дрожащимъ голосомъ.— Да будетъ хвала Аллаху!

Мустафа, какъ всегда, плохо понималъ, что происходитъ вокругъ него. Онъ въ это время не столько думалъ головою, сколько чувствовалъ боль во всѣхъ костяхъ. Онъ слышалъ страшныя и великія слова: «законъ», «султанъ», «коранъ», и передъ каждымъ этимъ словомъ и сжимался и съеживался, словно заяцъ, котораго стараются проглотить три огромныхъ волка. И чѣмъ же онъ былъ не заяцъ, и даже еще хуже зайца. На него надвигалась, въ видѣ этихъ великихъ и грозныхъ словъ, что-то большое, большое,— грозное, грозное. И вотъ онъ съежился, приложилъ руки къ груди, зажмурилъ отъ страха глаза и ждетъ — вотъ-вотъ эти три огромныхъ волка его слопаютъ.

— Да… бу… будетъ… во… воля… Аллаха… — запинаясь, бормоталъ Мустафа.— Султанъ… законъ… и… Коранъ… Дай Богъ имъ всѣмъ… добраго здоровья… И… я… я… не о томъ говорю… я… я… ни… никакъ могу… не… могу… понять… можно ли человѣка гнать и преслѣдовать за куриную вину.Что онъ говоритъ? — спросилъ кадій.

— У него есть еще одинъ великій грѣхъ на душѣ, еще одно великое преступленіе. Онъ вовсе не понимаетъ, что значитъ законъ. Онъ даже не знаетъ, что такое султанъ. Онъ даже знать не хочетъ, что такое Коранъ.

— Знаешь ли ты, что такое законъ? — спросилъ Мустафу кадiй.

— Н-н-нѣтъ… не знаю… — отвѣтилъ Мустафа.

— Ну такъ вотъ, смотри!

— А что такое султанъ, ты знаешь? — спросилъ Мустафу заптiй.

— Н-н-н-ни-никогда не видалъ… — отвѣчалъ Мустафа, дрожа всѣмъ тѣломъ.

— Ну такъ вотъ смотри! — воскликнулъ заптiй.— Смотри на меня! Меня видишь? Твой султанъ — это я.

— Какъ, ты не желаешь знать, что такое Коранъ? — воскликнулъ имамъ грознымъ голосомъ.

— Я человѣкъ неграмотный,— пробормоталъ Мустафа.

— Я тебѣ Коранъ. Меня видишь? Коранъ — это я.

Мустафа смотрѣлъ на всѣхъ съ великимъ недоумѣнiемъ.

— Да что съ нимъ долго разговаривать! — воскликнулъ кадiй. Онъ, кажется, вовсе не желаетъ вѣрить нашимъ словамъ. Дайте ему, заптiи сто палокъ. Тогда увѣруетъ.

За дорогую цѣну досталась Мустафѣ «настоящая правда». Зато онъ отлично понялъ, что значатъ настоящiе слуги правды, которые хранятъ и сторожатъ ее, какъ слѣдуетъ. И вспомнилъ Мустафа слова имама, который ему сказалъ когда то, «что весь мiръ — лѣстница, а въ этой лѣстницѣ много ступенекъ и на каждой ступенькѣ есть свои люди, а для каждой ступеньки есть своя правда. Теперь понялъ Мустафа, что означаютъ всѣ эти слова, если перевести ихъ съ возвышеннаго языка на человѣческiй. Но вѣдь ему тогда имамъ сказалъ еще кое-что. Онъ сказалъ, что «надъ всѣми этими правдами есть еще правда». Мустафа былъ человѣкъ восточный и, какъ водится упрямый. Такого человѣка раскачивать трудно, но если ужъ онъ раскачался, такъ пойдетъ во-всю и тогда ужъ его не остановить. Въ голову Мустафы вдолбили заптiи одну высокую мысль. И вдолбили крѣпко-накрѣпко.

— Я таскался по разнымъ ступенькамъ и на каждой ступенькѣ принималъ разныя колотушки; довольно теперь ради ихъ таскаться. Пойду напрямикъ къ самымъ что ни на есть источникамъ всякой правды. Умру да пойду! Дойду, не дойду,— все равно пойду!

Сказалъ онъ было объ этомъ одному нищему, своему новому пріятелю, такому же бѣдняку-несчастливцу, какъ и онъ самъ.

— Что ты, что ты! — съ великимъ испугомъ воскликнулъ тотъ.— Молчи, молчи, а то тебѣ еще всыпятъ!

Мустафа замолчалъ, а про себя все таки думалъ думу:

—А вотъ же я пойду. А вотъ же я пойду.

Отлежался онъ кое-какъ послѣ палочныхъ ударовъ и потащился пѣшкомъ по направленію къ Константинополю, въ тотъ самый городъ, гдѣ всякая правда живетъ и гдѣ около правды раки зимуютъ. Шелъ онъ шелъ, долго шелъ. Сколько именно — неизвѣстно. Наконецъ пришелъ онъ въ большой анатолійскій городъ,— тотъ самый, гдѣ самъ султанъ и его самые высокіе сановники иногда лѣтніе мѣсяцы проводятъ.

— Слава Богу! — подумалъ Мустафа.— Если повелитель правовѣрныхъ теперь здѣсь находится, то мнѣ къ правдѣ идти ближе. На то воля Аллаха, что не только я къ правдѣ пошелъ, а и она сама ко мнѣ придвинулась.

И правда, въ это самое время султанъ находился какъ разъ въ этомъ самомъ городѣ, и всѣ его три тысячи женъ и наложницъ вмѣстѣ съ нимъ, и всѣ сановники тоже, и вся дворня, и всѣ тѣ, которые отъ султана да отъ сановниковъ и отъ всей этой дворни кормятся. Отъ такого нашествія стало въ большомъ городѣ раза въ два больше народа, чѣмъ было до пріѣзда султана. Суетятся люди, какъ будто дѣйствуютъ. Со всѣхъ сторонъ подводы ѣдутъ,— везутъ на нихъ всякія яства и добро для прокормленія самого султана и всѣхъ, кто около него грѣется. И днемъ везутъ, и ночью везутъ. И на рукахъ несутъ, и на спинахъ несутъ; и мужчины, и женщины, и дѣти, и старики,— и все это словно въ яму сыплется и пропадаетъ тамъ безслѣдно. Усталый, измученный пришелъ Мустафа въ городъ. Ноги болятъ, руки болятъ, спина болитъ, голова трещитъ; отъ разныхъ мытарствъ какъ будто ясности въ головѣ не прибавилось; больше года уже Мустафа мыкался, послѣ того какъ распрощался со своимъ огородомъ, и за такое короткое время страданій понялъ, какъ будто, лишь одну истину,— что копаться въ огородномъ навозѣ, иной разъ, куда слаще и пріятнѣе, чѣмъ имѣть дѣло съ навозомъ жизни человѣческой.

— Охъ,— думаетъ Мустафа,— кто-то меня защититъ, кто оборонитъ меня отъ обидчиковъ? Кто погладитъ мои наболѣвшія плечи. Кто утѣшитъ душу измученную?

И вдругъ видитъ Мустафа, идетъ по улицѣ солдатъ. Солдатъ рослый, красивый, прямой, грудь колесомъ, руки по швамъ, смотритъ весело, ноги словно по рисунку откидываетъ,— просто заглядѣнье, а не солдатъ. И мундиръ на немъ султановской гвардіи,— значитъ, онъ изъ породы султановыхъ тѣлохранителей. На этого солдата даже народъ заглядывается. Присмотрѣлся къ нему и Мустафа. Смотритъ и видитъ въ немъ, какъ будто, что-то знакомое. Присмотрѣлся еще пристальнѣе. И вправду, этотъ солдатъ — человѣкъ знакомый. И не только знакомый, но и близкій. И даже очень близкій. Онъ кость отъ кости и плоть отъ плоти его.

— Надиръ, Надиръ, сынъ мой Надиръ! — закричалъ Мустафа не своимъ голосомъ.

Солдатъ остановился, повернулся налѣво-кругомъ, по всѣмъ правиламъ, какъ гвардейцы поворачиваются, посмотрѣлъ на нищаго старика, который его имя выкрикнулъ, и шагомъ-маршъ пошелъ по всѣмъ правиламъ, направляясь къ старику-нищему. Мустафа отъ радости выговорить слова не можетъ. Солдатъ смотритъ весело, словно на парадѣ. Повелъ онъ Мустафу въ сосѣдній караванъ-сарай (гостиницу), спросилъ шашлыку да кофе, и еще какого-то угощенья. Мустафа чуть не плачетъ и своего сына разспрашиваетъ, какъ онъ жилъ да какъ поживалъ. И солдатъ ему отвѣчаетъ съ радостью, «здравія, молъ, желаю».

— Хорошо-ли тебѣ жилось, мой сынъ? — спрашиваетъ его Мустафа.

— Точно такъ! — отвѣчаетъ ему Надиръ.

— Не пришлось-ли тебѣ терпѣть страданія? — спрашиваетъ Мустафа.

— Никакъ нѣтъ-съ! — отвѣчаетъ Надиръ.

Сталъ Мустафа Надиру о своихъ несчастьяхъ разсказывать. Надиръ молчитъ и все слушаетъ. И лицо у него въ это время, какъ будто, никакихъ чувствъ не выражаетъ.

— Несчастный я человѣкъ! — воскликнулъ, наконецъ, Мустафа.

— Точно такъ! — сказалъ ему на это Надиръ.

— Помоги мнѣ старому и несчастному,— сталъ просить снова Мустафа.

— Радъ стараться! — отвѣчалъ Надиръ.

— Да и что же ты мнѣ говоришь все такими военными словами? — спросилъ, наконецъ, Мустафа, замѣтивъ, какіе разговоры ведетъ съ нимъ его сынъ послѣ такой долгой разлуки. Или ты больше никакихъ другихъ словъ не знаешь?