Михаил Пришвин - Дорога к другу (Дневники)

День за днем "пришиты", "пришпилены" их строчками десятилетия народной жизни, как они преломились в душе русского писателя, счастливо сочетавшего, по слову Горького, талант поэта и разум мудреца. "И это пришитое есть правда", - скажет потом Пришвин.

Запись о Маяковском вошла в книгу "Глаза земли" под названием "Правда Маяковского". В 1950 году Пришвин напишет: "Поэзия у Пушкина, у Л. Толстого и у всех русских классиков есть дыхание правды".

Четырьмя годами раньше: "Реализм в искусстве - это есть, иначе говоря, путь к правде: искусство на пути к правде". Так кровно заинтересовано размышлять о коренных для социалистического искусства проблемах правды и реализма мог, разумеется, только художник, который по самой природе своего дарования - публицистического, исследовательского не мог находиться в стороне от животрепещущей политики, от определяющих течений времени.

В 1931 году, когда рапповские вульгаризаторы искусства особенно ретиво бранили писателя за "отрыв от современности", Пришвин имел все основания напомнить: "Когда после первых лет революции начала возрождаться литература, ведь это я был единственным писателем, который явился в Госплан и предложил себя в сотрудники, как исследователь жизни".

"Исследователем жизни" Пришвин ощущал себя всегда, с первых шагов в литературе. И тогда, когда шел "за волшебным колобком" вековечной народной мечты о лучшей доле на Север, в "край непуганых птиц", и в Крым, в заволжские леса и заиртышские степи. И тогда, когда журналистом дореволюционных газет писал "по самым горячим следам" корреспонденции о столыпинской деревне с бунтующей голытьбой и кулаком-мироедом, об антинародной мировой бойне, в которую вовлекли Россию царь и капиталисты, о позорном угнетении царизмом национальных окраин и о голодных переселенцах...

В прошлом веке жанр, в котором более всего работал Пришвин, назывался "физиологическим очерком". Позже появился термин "производственная литература". Сейчас мы говорим: "социологическая проза". Пришвин нашел свой рабочий термин - "исследование журналиста". Такой подзаголовок дал он книге "Башмаки", написанной в 1925 году по заданию Госплана. Прочитав эту книгу, А. М. Горький писал Вяч. Шишкову: "М. М. Пришвин очень угодил мне "Башмаками". Хитрая вещь".

В начале 20-х годов в голодной, разутой, разоренной гражданской войной России Пришвин ставил проблемы, которые многим читателям казались странными, несвоевременными. Половина страны ходила в лаптях, а писатель требовал, чтобы нарождающаяся обувная индустрия заботилась не только о числе выпускаемых пар, но и об их изяществе.

В книге Пришвина техника увидена в теснейшей связи с психологией, характером, способностями, мировоззрением человека труда. Анализируя талдомский башмачный промысел, на смену которому шли кооперация и растущая государственная промышленность, писатель в экономике и технологии промысла разглядел два типа отношения к труду. Кустари издавна делились на "погонщиков" и "волчков". "Погонщики" - ремесленники, работающие на "вал". Качество их не занимает. Их изделия грубы, примитивны. Цель - произвести побольше и, стало быть, побольше заработать. "Волчки" - истинные художники. Каждая пара сработанной ими обуви неповторима. Она - плод вдохновения, искусства, мастерства. "Волчки" - бессребреники. Заработки их в сравнении с "погонщиками" невелики. Зато их изделия славились в Европе и поныне украшают музеи, вдохновляя сегодняшних модельеров.

Пришвин раскрывает зависимость между деловыми и гражданскими качествами людей, между характером экономики и уровнем общественного сознания. Отнюдь не случайно "погонщики", как правило, консервативны и невежественны, некомпетентны и нелюбопытны, самодовольны и нетерпимы, тогда как "волчки", высмеянные "погонщиками" за донкихотство и непрактичность, жадны до всего нового, новаторы и революционеры по самой своей сути.

Приветствуя вытеснение кустарей-одиночек - "погонщиков" и "волчков" фабричной социалистической индустрией, Пришвин в то же время со всей остротой ставил вопрос о к а ч е с т в е труда, выражал тревогу, как бы пренебрежение к этой стороне дела, погоня за количественными показателями не привела в конце концов к торжеству "традиции" "погонщиков". Будто бы и справедливо рассуждает управляющий фабрики "Парижская коммуна": "Волчки" работают на буржуазию, а фабрика стремится создать массовый механический башмак для рабочей женщины". Но Пришвин убежден - "без красоты люди жить не могут", и советская труженица, конечно же, стократ более достойна красивой обуви, чем неработающая нэпманша.

Много позднее угадывание современности в якобы "несовременных" вещах Пришвин назовет пробным камнем истинного творчества. Удивляясь сегодня актуальному - и с психологической и с народнохозяйственной точки зрения звучанию "Башмаков", как, впрочем, и многих других "старых" пришвинских книг, мы понимаем, что под "несовременными вещами" Пришвин разумел не одну вечную природу. Речь шла о той степени писательской зоркости и проникновения в диалектику бытия, когда в незначительном открывается значительное, в умирающем - живое, во второстепенном - главное, в уходящем - зерна будущего.

Задачи злободневные (скажем, народнохозяйственные, экономические) Пришвин ставит и решает попутно. Главным для него остается нравственное возвеличивание человека, рост, созревание его души.

О поколении, к которому принадлежал писатель, принято говорить, что оно соединило два века. И какой же долгой представляется нам сегодня его жизнь! Пришвин родился в 1873 году, умер в 1954-м. Мальчиком он мог бы слышать разрывы бомб, бросаемых народовольцами в царя и его приближенных. В молодости - залпы рабочих винтовок на баррикадах Красной Пресни.

Когда орудия "Авроры" возвестили наступление новой эры, Пришвину было уже сорок четыре года. А затем последовали гражданская война, борьба с разрухой, первые социалистические стройки. Победа советского народа в Великой Отечественной войне и новое мирное строительство, рождение и упрочение мировой социалистической системы...

Всему этому Пришвин был современником и, как современник, всем существом жил страстями своего времени, его болью и его надеждами. Неудивительно, что писатель разделил с иными своими соотечественниками некоторые ошибки и заблуждения, не всегда - особенно в час крутой революционной ломки - умел мгновенно и безошибочно сориентироваться во времени. Удивительно другое: то, что народный гуманный талант писателя воистину соединил "век нынешний и век минувший", протянув в наши дни из далекого прошлого крепкую нить преемственности тех нравственных, духовных ценностей, которые наследуют, сберегают и умножают люди развитого социалистического общества.

Впрочем, и это выглядит закономерным, если не забывать, что время для Пришвина не застывший слепок с мгновения, а сама жизнь в ее неостановимом течении. Мысль писателя всегда созвучна времени. И потому она не застывает в мертвых формулах, не претендует на окончательность и абсолютность. Это вечный поиск, вечное приближение к истине.

Когда Пришвин говорит: "Правда есть истина, ограниченная временем", "правды надо держаться - истину надо искать", - это не попытка удивить читателя парадоксами. В полном согласии с материалистической диалектикой писатель понимает правду как истину относительную, достигнутую людьми на сегодняшний день, проверенную опытом, подтвержденную практикой. Но истина относительная еще не вся истина. Она лишь часть в с е й истины, истины абсолютной, к достижению которой всегда устремлены создание и воля человека, которая завоевывается, расширяя пределы правды, но никогда не будет исчерпана, постигнута до конца. По Пришвину, истина - это та часть абсолютной истины, которая открывается нам сегодня, это как бы правда завтрашнего дня.

К ней, к этой завтрашней правде, и направлена творческая мысль художника. Обнимая прожитое, она опирается на весь духовный опыт человечества. Именно это дает ей силу устремляться вперед. Так стрела башенного крана тем протяженнее и надежнее, чем тяжелее уравновешивающий ее груз.

Вот откуда эта поразительная созвучность Пришвина нашей эпохе. Его записи сделаны не сторонним наблюдателем. В собственной душе, из глубин которой добывается художником необходимое людям слово, видит он отражение всемирно-исторических перемен, характеризующих непростой и нелегкий путь человечества из царства индивидуализма и эксплуатации в мир подлинной свободы и гуманизма. Пришвин глядел в самую суть, в корень.

"Вдруг понял, - записывает он однажды, - что слово о б щ е с т в о заменяет нам теперь то, что раньше называли ч е л о в е к о м. То самое, над чем я тружусь уже несколько лет: назвать одним словом всего человека (весь человек в одном лице в противоположность сверхчеловеку).

Но только у нас теперь под словом общество понимают организацию, между тем как всего человека я представляю себе как о р г а н и з м".