Алексей Суворин - Переписка А. П. Чехова и А. С. Суворина

Сытин купил именье под Москвой за 50 тысяч, в 14 верстах от станции, близ шоссе.

Вы делите пьесы на играемые и читаемые. К какой категории -- читаемых или играемых -- прикажете отнести "Банкротов"5, в особенности то действие, где Далматов и Михайлов, на протяжении всего акта, говорят вдвоем только о бухгалтерии и имеют громадный успех? Я думаю, что если читаемую пьесу играют хорошие актеры, то и она становится играемой.

Я готовлю материал для книги, вроде "Сахалина", в которой изображу все 60 земских школ нашего уезда, взявши исключительно их бытовую хозяйственную сторону. Это земцам на потребу6.

Желаю Вам земных и небесных благ, хорошего сна и доброго аппетита.

Ваш А. Чехов.

Письма, т. 4, с. 518--519; Акад., т. 6, No 1842.

1 Чехов отправил рукопись "Дяди Ваня" для сб. "Пьесы", издававшегося у Суворина. В корректуре Суворин прочел пьесу впервые.

2 См. в наст. томе письмо Кони от 7 ноября 1896 г.

3 Не имел успеха "Леший" в театре M. M. Абрамовой (1889).

4 Ежегодный "Русский календарь".

5 Пьеса Б. Бьёрнсона.

6 Работа не была завершена, но большой запас наблюдений над сельскими школами, бытом учителей использован в художественных произведениях Чехова.

ЧЕХОВ -- А. С. СУВОРИНУ

6(18) февраля 1898 г. Ницца

6 февр.

На днях я прочел на первой странице "Нового времени" глазастое объявление о выходе в свет "Cosmopolis'a" с моим рассказом "В гостях"1. Во-первых, у меня не "В гостях", а "У знакомых". Во-вторых, от такой рекламы меня коробит; к тому же рассказ далеко не глазастый, один из таких, какие пишутся по штуке в день.

Вы пишете, что Вам досадно на Зола, а здесь у всех такое чувство, как будто народился новый, лучший Зола. В этом своем процессе он, как в скипидаре, очистился от наносных сальных пятен и теперь засиял перед французами в своем настоящем блеске2. Это чистота и нравственная высота, каких не подозревали. Вы проследите весь скандал с самого начала. Разжалование Дрейфуса, справедливо оно или нет, произвело на всех (в том числе, помню, и на Вас) тяжелое, унылое впечатление. Замечено было, что во время экзекуции Дрейфус вел себя как порядочный, хорошо дисциплинированный офицер, присутствовавшие же на экзекуции, например журналисты, кричали ему: "Замолчи, Иуда!", т. е. вели себя дурно, непорядочно. Все вернулись с экзекуции неудовлетворенные, со смущенной совестью3. Особенно был неудовлетворен защитник Дрейфуса, Dêmange, честный человек, который еще во время разбирательства дела чувствовал, что за кулисами творится что-то неладное, и затем эксперты, которые, чтобы убедить себя, что они не ошиблись, говорили только о Дрейфусе, о том, что он виноват, и все бродили по Парижу, бродили... Из экспертов один оказался сумасшедшим, автором чудовищно нелепой схемы, два чудаками. Волей-неволей пришлось заговорить о бюро справок при военном министерстве, этом военной консистории, занимавшейся ловлей шпионов и чтением чужих писем, пришлось заговорить, так как шеф бюро Sandherr, оказалось, был одержим прогрессивным параличом, Paty de Clam явил себя чем-то вроде берлинского Тауша4, Picquart ушел вдруг, таинственно, со скандалом5. Как нарочно, обнаружился целый ряд грубых судебных ошибок. Убедились мало-помалу, что в самом деле Дрейфус был осужден на основании секретного документа, который не был показан ни подсудимому, ни его защитнику,-- и люди порядка увидели в этом коренное нарушение права; будь письмо написано но только Вильгельмом, но хотя бы самим солнцем, его следовало показать Dêmange'у. Стали всячески угадывать содержание этого письма. Пошли небылицы. Дрейфус -- офицер, насторожились военные; Дрейфус -- еврей, насторожились евреи... Заговорили о милитаризме, о жидах. Такие глубоко неуважаемые люди, как Дрюмон, высоко подняли голову; заварилась мало-помалу каша на почве антисемитизма, на почве, от которой пахнет бойней. Когда в нас что-нибудь неладно, то мы ищем причин вне нас и скоро находим: "Это француз гадит6, это жиды, это Вильгельм..." Капитал, жупел, масоны, синдикат, иезуиты -- это призраки, но зато как они облегчают наше беспокойство! Они, конечно, дурной знак. Раз французы заговорили о жидах, о синдикате, то это значит, что они чувствуют себя неладно, что в них завелся червь, что они нуждаются в этих призраках, чтобы успокоить свою взбаламученную совесть. Затем этот Эстергази, бреттер в тургеневском вкусе, нахал, давно уже подозрительный, не уважаемый товарищами человек, поразительное сходство его почерка с бордеро7, письма улана, его угрозы, которых он почему-то не приводит в исполнение, наконец суд, совершенно таинственный, решивший странно, что бордеро написан почерком Эстергази, но не его рукой... И газ все накоплялся, стало чувствоваться сильное, напряжение, удручающая духота. Драка в палате -- явление чисто нервное, истерическое именно вследствие этого напряжения8. И письмо Зола, и его процесс -- явления того же порядка. Что Вы хотите? Первыми должны были поднять тревогу лучшие люди, идущие впереди нации -- так и случилось. Первым заговорил Шерер-Кестнер, про которого французы, близко его знающие (по словам Ковалевского), говорят, что это "лезвие кинжала"--так он безупречен и ясен. Вторым был Зола. И вот теперь его судят.

Да, Зола не Вольтер, и все мы не Вольтеры, но бывают в жизни такие стечения обстоятельств, когда упрек в том, что мы не Вольтеры уместен менее всего9. Вспомните Короленко, который защищал мултановских язычников и спас их от каторги10. Доктор Гааз тоже по Вольтер, и все-таки его чудесная жизнь протекла и кончилась совершенно благополучно.

Я знаком с делом по стенографическому отчету, это совсем не то, что в газетах, и Зола для меня ясен. Главное, он искренен, т. е. он строит свои суждения только на том, что видит, а не на призраках, как другие. И искренние люди могут ошибаться, это бесспорно, но такие ошибки приносят меньше зла, чем рассудительная неискренность, предубеждения или политические соображения. Пусть Дрейфус виноват,-- и Зола все-таки прав, так как дело писателей не обвинять, не преследовать, а вступаться даже за виноватых, раз они уже осуждены и несут наказание. Скажут: а политика? интересы государства? Но большие писатели и художники должны заниматься политикой лишь настолько, поскольку нужно обороняться от нее. Обвинителей, прокуроров, жандармов и без них Много, и во всяком случае роль Павла им больше к лицу, чем Савла11. И какой бы ни был приговор, Зола все-таки будет испытывать живую радость после суда, старость его будет хорошая старость, и умрет он с покойной или по крайней мере облегченной совестью. У французов наболело, они хватаются за всякое слово утешения и за всякий здоровый упрек, идущие извне, вот почему здесь имело такой успех письмо Бьернстерна12 и статья нашего Закревского (которую прочли здесь в "Новостях")13, и почему противна брань на Зола, т. е. то, что каждый день им подносит их малая пресса, которую они презирают. Как ни нервничает Зола, все-таки он представляет на суде французский здравый смысл, и французы за это любят его и гордятся им, хотя и аплодируют генералам, которые, в простоте души, пугают их то честью армии, то войной.

Видите, какое длинное письмо. У нас весна, такое настроение, как в Малороссии на Пасху: тепло, солнечно, звон, вспоминается прошлое. Приезжайте! Здесь будет играть Дузе -- кстати сказать.

Вы пишете, что мои письма не доходят. Что ж? Буду посылать заказные.

Желаю Вам здравия и всего хорошего. Анне Ивановне, Насте и Боре нижайший поклон и привет.

Эта бумага из редакции "Le petit Nièois".

Ваш А. Чехов.

Письма, т. 5, с. 156--160; Акад., т. 7, No 2248.

1 Объявление помещено в "Новом времени" 31 января, No 7877.

2 Э. Золя, защищавший Дрейфуса, был обвинен "в оскорблении военного суда". Процесс над ним проходил в парижском суде присяжных с 7 по 23 февраля и. ст.

3 Дрейфус, обвиненный в шпионаже, был подвергнут публичному разжалованию: с него сорвали погоны и. переломили его шпагу.

4 Дюпати де Клам, военный следователь по делу Дрейфуса, являлся, по словам Э. Золя в памфлете "Я обвиняю!...", "главным виновником страшной судебной ошибки". Но Золя, как и Чехов, не знал, что следствие было направлено по ложному пути по вине подполковника Апри, друга Эстергази, майора французской армии и немецкого шпиона, преступление которого было приписано А. Дрейфусу. Начальник берлинской тайной полиции фон Тауш подкупил журналиста Лютцева, и тот печатал пасквильные, клеветнические статьи, за что в 1896 г. был привлечен к суду.

5 Ж. Пикар вынужден был оставить пост руководителя французской контрразведки, так как заявил о невиновности Дрейфуса.

6 Слова из "Ревизора" Н. В. Гоголя (д. 1, явл. 2).

7 Шпионское донесение.

8 Драка в парламенте между депутатами социалистами и консерваторами возникла 22 января 1898 г. во время речи Ж. Жореса в защиту Золя.