Мери Элизабет Додж - Серебряные коньки

Едва ли во всей Голландии нашелся бы более счастливый и гордый мальчик, чем Ганс, когда на другой день вечером, перед заходом солнца, он любовался на свою маленькую сестренку, которая вместе с другими скользила по льду канала. Добрая Гильда подарила ей теплую кофточку, а мать зашила и вычистила ее старые башмаки, так что они имели вполне приличный вид. Гретель быстро носилась взад и вперед, не замечая удивленных взглядов, которыми многие провожали ее. Девочке казалось, что металлические коньки под ее ногами превратили все окружающее в какой-то волшебный мир. «Добрый, милый Ганс!» – то и дело думала она.

– Посмотри-ка на эту маленькую девочку в красной кофточке и заплатанной юбке! – сказал Петер ван Гольп Карлу Шуммелю. – Как она чудесно катается! Вот будет штука, если она перещеголяет Катринку Флак и отберет у нее приз!

– Потише, не кричи так! – насмешливо усмехнулся Карл. – Эта барышня в заплатках находится под особым покровительством Гильды ван Глек. Блестящие коньки, кажется, ее подарок.

– Так-так, очень может быть! – воскликнул Петер, и радостная улыбка показалась у него на губах. Он был дружен с Гильдой, и ему было приятно узнать о ее добром деле.

Описав два раза на льду восьмерку и свои инициалы П и Г, мингер ван Гольп подбежал к Гильде.

Они некоторое время катались вместе, держась за руки, и сначала весело смеялись, а потом серьезно вполголоса заговорили о чем-то. И после этого таинственного разговора Петер ван Гольп вдруг почувствовал сильнейшее желание заказать для своей сестры такую же цепочку, как у Гильды.

Таким образом Ганс получил новый заказ. Он опять просидел за работой часть ночи, сжег три огарка, порезал себе палец, но зато через двое суток, в самый канун Дня святого Николаса, мог купить в Амстердаме другую пару коньков.

В этот день, в полдень, после скромного, как всегда, обеда Метта, убрав со стола, надела свой выходной костюм в честь святого Николаса. «Это доставит удовольствие детям», – подумала она и не ошиблась.

За последние десять лет этот праздничный наряд доставался очень редко; но в то время, когда она была молоденькой девушкой и ее называли хорошенькой Метти Кмекк, он часто появлялся на свет Божий, и она много раз плясала в нем на вечеринках. Иногда детям позволялось взглянуть на эти сокровища, бережно хранившиеся в старом дубовом сундуке. Хоть они уже полиняли и протерлись чуть не до дыр, но в глазах детей казались великолепными.

Костюм состоял из темно-красной юбки с черной каймой на подоле, синего вязаного корсажа[8], белого полотняного воротничка, пары шерстяных митенок[9] и изящного чепчика, который был гораздо меньше простого, будничного чепца и не закрывал всех волос. Метта выглядела в нем настоящей принцессой; так, по крайней мере, уверяла Гретель.

Она прыгала около матери, с восхищением глядя на нее и в то же время заплетая свои золотистые косы.

– Милая, милая мамочка! – восторженно восклицала она. Какая ты хорошенькая! Ну точно картинка! Не правда ли, Ганс?

– Да, настоящая картинка, – весело ответил Ганс, тоже любуясь матерью. – Мне только не нравятся эти чулки на руках.

– Совсем не чулки, а митенки, Ганс! Мама много работает, и потому у нее загрубели руки; митенки тем и хороши, что под ними совсем не заметно этого. Но зато подальше, вот тут, у тебя очень белые руки, мама, гораздо белее моих! Жаль только, что корсаж тебе как будто мал и узок. Ты, должно быть, выросла, мамочка?

Метта расхохоталась:

– Нет, моя девочка. Дело в том, что весь этот наряд был сделан в то время, когда я была совсем молоденькая и тоненькая, как вот эта мутовка[10] для сбивания масла… А как тебе нравится чепчик? – спросила она, поворачиваясь то в ту, то в другую сторону.

– Очень, очень нравится! Прелесть! Смотри, даже папа глядит на тебя!

Метта быстро обернулась к мужу. Щеки ее вспыхнули, и глаза заблестели. Он, действительно, смотрел на нее, но тупым, ничего не видящим взглядом. Глаза бедной женщины потухли, и румянец сбежал с ее щек.

– Нет, он не видит ничего, – со вздохом сказала она. – Ну, Ганс? Неужели ты целый день будешь разглядывать меня? Не забудь, что тебе нужно купить коньки в Амстердаме.

– Может, лучше не покупать их, мама? – нерешительно проговорил он. – У нас в доме такая нужда…

– Пустяки, мой милый. Ведь тебе, собственно, для этого и дали деньги, или, вернее, работу, что, впрочем, одно и то же. Ступай, пока солнце высоко.

– И возвращайся поскорее назад, Ганс! – воскликнула Гретель. – Мы сегодня же вечером покатаемся на канале, если мама пустит нас.

Дойдя до двери, Ганс остановился.

– К твоей прялке нужна новая подножка, мама, – сказал он.

– Ну, что ж? Ты сам сделаешь ее.

– Да, правда, и это избавит нас от лишней траты… Но у тебя нет муки, шерсти и…

– Полно, полно, мой мальчик. На два гульдена всего не купишь. Ах, как бы хорошо было, если бы сегодня, хоть в канун Дня святого Николаса, нашлись наши пропавшие деньги! Ты знаешь, Ганс, что я так и не видела их с тех пор, как ваш бедный отец расшибся.

– Знаю, знаю, хоть ты и перерыла весь дом, отыскивая их.

– И все без толку! – со вздохом сказала Метта. – Найти их может только тот, кто спрятал…

Ганс вздрогнул.

– Ты думаешь, что отец знает, где они? – таинственно спросил он.

– Да, мне не раз приходило это на ум, – ответила Метта, покачав головой. – Впрочем, наверняка я ничего не знаю, и мне кажется то одно, то другое. Может быть, отец купил на них те большие серебряные часы, которые до сих пор хранятся у нас… Но едва ли так.

– Часы не стоят и четвертой части пропавших денег, мама.

– Верно, верно. А отец был такой расчетливый и благоразумный, что не стал бы бросать деньги на ветер.

– Не понимаю, откуда взялись эти часы, – пробормотал Ганс.

Метта покачала головой и печально взглянула на мужа, тупо смотревшего на пол. Гретель стояла около него со своим вязаньем.

– Мы никогда не узнаем этого, Ганс, – сказала мать. – Я несколько раз показывала их отцу, но он ничего не помнит. Для него все равно – что часы, что картофелина. Придя в ту ужасную ночь домой к ужину, он дал мне часы и сказал, чтобы я спрятала и хорошенько берегла их. Он хотел прибавить еще что-то, но в эту самую минуту прибежал Брум Клаттербуст и закричал, что плотине грозит опасность. Ах, какая страшная буря была тогда! Отец сейчас же схватил свои инструменты и ушел. С тех пор я уже никогда не видела его прежним разумным человеком. Его принесли в полночь с расшибленной, окровавленной головой. Через некоторое время горячка прошла, но безумие осталось. Оно даже увеличивается с каждым днем. Мы никогда не узнаем, откуда взялись часы.

Все это Ганс давно знал. Он видел, как в тяжелые минуты, когда приходила крайняя нужда, мать вынимала эти часы из сундука, с тем чтобы продать их. Но как ни сильно было искушение, она каждый раз мужественно преодолевала его и снова прятала их.

– Нет, Ганс, – говорила она. – Я не могу нарушить волю отца. Потерпим как-нибудь, ведь мы еще не умираем с голоду.

Ганс вспомнил эти слова теперь и глубоко вздохнул.

– Ты хорошо сделала, что сберегла часы, мама. Другая на твоем месте давно бы продала их.

– И ей пришлось бы всю жизнь стыдиться такого поступка! – с негодованием воскликнула Метта. – Нет, я никогда не могла решиться на это. Кроме того, богатые люди иногда относятся очень несправедливо и жестоко к нам, беднякам. Если бы я вздумала продавать такую дорогую вещь, могли бы, пожалуй, заподозрить отца в…

Ганс вспыхнул от гнева.

– Никто не осмелился бы сказать этого, мама! А если бы нашелся такой человек, я…

Он сжал кулак и не договорил фразы. Должно быть, уважение к матери помешало ему докончить то, что он хотел сказать.

Метта с гордостью взглянула на него и улыбнулась сквозь слезы.

– Ты славный, честный мальчик, Ганс! Мы никогда не расстанемся с часами. Может быть, сознание вернется к отцу, когда наступит его смертный час, и он спросит про них.

– Вернется сознание, мама? – воскликнул Ганс. – И он узнает нас? Разве это возможно?

– Да, сынок, – прошептала Метта, – такие случаи бывали.

Ганс совсем забыл, что ему нужно спешить в Амстердам. Никогда еще мать не говорила с ним так откровенно. Он чувствовал, что она видит в нем теперь не только сына, но и друга, который может дать хороший совет.

– Ты права, мама. Мы должны сохранять и беречь часы ради отца. А пропавшие деньги еще, может быть, найдутся.

– Никогда! – воскликнула Метта, бросив свое недоконченное вязанье на колени. – На это нет никакой надежды!.. Тысяча гульденов! И все это исчезло в один день!.. Тысяча гульденов! Куда они могли подеваться? Если бы их украли, вор, наверное, покаялся бы перед смертью – он не мог бы умереть с таким ужасным грехом на душе!

– А может быть, он еще не умер, – сказал Ганс, стараясь успокоить ее, – и мы скоро услышим о нем.

– Нет, и на это рассчитывать нечего. Хоть мне иногда и приходит в голову, что деньги украдены, но на самом деле я не могу поверить этому. С какой стати к нам забрался бы вор? У нас в доме все было чисто и мило, но жили мы всегда очень бедно, так как откладывали все, что можно, на черный день. К тому же у отца было уже накоплено порядочно денег, которые он получил за работу во время страшного наводнения. Каждую неделю мы сберегали целый гульден, а то и больше, потому что тогда хорошо платили, да кроме того отец работал вне очереди. Всякую субботу мы клали что-нибудь в мешочек и не отложили ничего только в то время, когда ты хворал лихорадкой, Ганс, да еще когда родилась Гретель. Наконец мешочек был полон, и мы стали собирать деньги в старый чулок.