Владимир Юрков - Марк Исаевич Волькенштейн

Имена персонажей несколько изменены.

Теплый летний ленивый воскресный полдень. Мы стоим с Марком Исаевичем на балконе и курим, наслаждаясь видом соседнего многоэтажника. Откуда-то доносятся звуки работающего телевизора. Безголосый певец монотонным и бесцветным голосом, вяло и скучно, как пономарь заупокойную, выпевает (иначе не скажешь) слова рефрена модной в то время песенки: «Где же ты и где искать твои следы...», при этом почему-то сливая в одно слово «же» и «ты». (имеется в виду перевод песни Et si tu n'existais pas на русский язык)

Когда певец в третий раз повторяет эту фразу, Марк Исаевич как-то настораживается, а, затем, вынув сигарету изо рта, выпаливает: «Где жиды, где жиды? Жидов он, видите ли, найти не может! Да они - повсюду! На двенадцатом Кронгаузы, на шестом - Абезгаузы, на первом этаже Ганины, а на втором Ханины...» - скороговоркою продолжает он и заливается раскатистым смехом. Потом, отсмеявшись, добавляет: «Вон там окно... видишь... - Николай Иванов - махровый, как банное полотенце...» и снова хохочет, пытаясь сквозь смех выговорить: «где жиды... где жиды..»

А шо за Лизе?

С песней связан еще один забавный случай из жизни Марка Исаевича. Я как-то привез его дочери пластинку Джо Дассена - как многие молодые люди того времени, я переторговывал дисками модной музыки (на которые был не просто страшный, а страшнейший дефицит), получая при этом неплохой для студента-первокурсника доход в размере пары стипендий.

 Марк Исаевич признавал только песни Высоцкого. Все остальное он как бы не замечал. Ни, в общем-то достойнейших, Визбора с Окуджавой, ни прочих бардов, ни уж, тем более, популярных певцов и ансамблей.

Высоцкий был для него всем. Он собирал любые его записи от мелодиевских дисков до затерханных копий с магнитофона «Электроника», на которых толком и слышно то ничего не было. Но... Марк Исаевич был истый коллекционер, поэтому собирал абсолютно все.

Вообще-то он очень любил поэзию и Высоцкого воспринимал только как поэта, читающего свои стихи в сопровождении гитары, но ни в коем случае не певца. Марк Исаевич и сам любил декламировать, в основном, стихотворения Есенина и Пушкина. Ему, кстати, это хорошо удавалось. Он был прекрасным чтецом. Но Высоцкий в этом плане для него был табу. Когда мы просили его почитать из Высоцкого, то он категорически отказывался, маша при этом руками как ветряная мельница, будто бы он отгонял назойливых мух. А если мы напирали на то, что если Есенин и Пушкин у него получается замечательно, Маяковский тоже неплохо - ну так давайте же, Марк Исаевич, почитайте нам из Высоцкого, то он опускал глаза и говорил: «Не ровняйте...» На этом все и заканчивалось.

Марк Исаевич прослушал все песни с диска и, помолчав чуток, сказал:

- Наверное, этот певец такой же одессит, как Юл Брюннер или Кирк Дуглас.

- Почему? - хором, буквально, выкрикнули мы с его дочерью.

- А послушайте, дети, как он поет: «А шо за Лизе...» (Aux Champs-Élysées)

Наш гомерический хохот не дал ему договорить и что он хотел еще добавить навсегда осталось загадкой, поскольку, после того, как мы утихли, разговор перешел уже на другую тему.

Но... прошло столько лет, нет уже и Джо Дассена и самого Марка Исаевича, да и я уже не студент-первокурсник, а почти пенсионер, но стоит мне только услышать звуки «Елисейских полей», и сразу же в голове звучит голос Марка Исаевича: «А шо за Лизе...»

Мать Марка Исаевича, Юдифь Лазаревна, родилась в польском городе Лодзи, в самом начале двадцатого века, когда Польши, как государства, не существовало, а было Царство Польское в составе России. С уничтожением России, снова возникли на карте, и Польша, и Финляндия. Правда в трехлетнем возрасте родители перевезли ее в Москву и Польша, как таковая, была ей совершенно незнакома и чужда, хотя там и оставалась лодзинская ветвь их обширной купеческой семьи. Но советский режим разорвал связи между людьми, разделив весь мир на «ваших» и «наших», поэтому связаться со своими родственниками ей удалось только в середине 1980-х годов буквально за несколько лет до смерти.

Не знаю, что было написано у Юдифь Лазаревны в паспорте раньше, но, когда она получила бессрочный советский паспорт (предсмертный, как она его называла), то в нем написали «родилась в ПНР».

Это вызвало у нее законный смех и даже возмущение - пусть Царство Польское и существовало в 1901 году, но ПНР уж точно не было до 1952 года. Получалось, что она, во-первых, родилась заграницей, а, во-вторых, в несуществующей стране. Молодая женщина, выдававшая ей паспорт, была очень удивлена этим фактом. Ей, родившейся перед войной, было невдомек, что карта мира совсем недавно была совершенно иная.

Юдифь Лазаревна, как все пожилые люди, очень щепетильно относилась к подобным казусам, поскольку верила в магию слов и чисел. Поэтому, с ее точки зрения, факт рождения в несуществующей стране, ставил под сомнение сам факт ее существования. Неприятно. Она считала, что родилась в России - исторический факт, оспорить который было невозможно, но была согласна и на СССР, согласилась бы даже на просто Польшу, но только не на ПНР. Эта «народная республика» почему-то больно ударила по ее самолюбию. Все-таки московские купцы второй гильдии не считали себя «народом».

Вернувшись домой, она долго возмущалась случившимся, и с собственным сыном и, с пришедшими в гости, друзьями. Вот, говорила она, родишься в одном месте, а потом его переименовывают и выходит, что ты родился черти где или же ты вообще не родился. Не могла же я родится в ПНР, когда та еще на свете не существовала. Это то же самое, что бабке быть дочерью своего внука. Просто бред.

Начали вспоминать бесчисленные советские переименования городов и улиц. Замечу, что для Юдифь Лазаревны, переименования улиц были особенно болезненны. Ведь всю свою юность она провела в Москве и, с каждым местом, с каждой улицей, были связаны определенные воспоминания. Уничтожение старых названий она воспринимала как уничтожение своего прошлого, своей жизни. Она рассказывала мне с ужасом, что той Мясницкой, где в подворотне дома номер восемь, ее пытался поцеловать молоденький гимназист уже не существует. «Я ищу Мясницкую и не нахожу» - с ужасом говорила она,- «не Мясникой, значит не было, и меня, и того мальчика, имя которого я за давностью лет позабыла». Поэтому, до глубокой старости она так и привыкла к советским названиям и, постоянно, переспрашивала: «А как это было по-старому?»

Знакомые, которые были моложе ее, не с таким сердцем воспринимали перемену названий и пытались смотреть на это с определенной долей юмора. Хохотали над анекдотом про то, что Ломоносов раньше был Ораниенбаумом, вспомнили, что Гатчина, когда-то была Троцком, а потом снова стала Гатчиной. Один из гостей родился в Рыбинске, но учился в Щербакове, а потом работал снова в Рыбинске, хотя не покидал пределы своего города. Поговорили про Царицын - Сталинград - Волгоград и прочие казусы советской жизни. Время было такое - люди начинали разговаривать без страха - оттепель. Правда - недолгая, но все же оттепель.