Андрей Трубецкой - Пути неисповедимы (Воспоминания 1939-1955 гг.)

Итак, ранней весной 1941 года я продолжил свою службу в роте, которая несла разнообразные хозяйственные повинности. Самой соблазнительной была работа в вещевых складах, огромных деревянных сараях на берегу Волги.

Сараи еще дореволюционные, купеческие. Колорит этих колоссальных амбаров подчеркивали большие якоря, уже вросшие в землю у их стен или поодаль. На складах перебирали и пересчитывали обмундирование, всяческие принадлежности, вплоть до брючных ремней и пластмассовых мыльниц. Солдаты без зазрения совести все, что можно, крали, но ловко, ибо, если кого уличали, то страдало все отделение — на эту работу его уже не наряжали. Заведовал складами старшина Терех — по фамилии он и запомнился да еще по большой его хозяйственности.

Часто назначали нас и в караул, а кроме того, иногда мы ходили на строевые занятия. Южане — и кавказцы и туркмены — очень страдали от холода. В перерывах между занятиями они, подняв воротник шинели, ссутулившись, становились спиной к ветру и неподвижно коченели, проклиная все на свете. Северяне же в такие моменты грелись, играя в «жучка», толкались, гоняли, как футбольный мяч, сбитую у кого-нибудь шапку. Но в теплую погоду южане оживлялись. Тогда их излюбленной игрой была довольно зверская штука: водящий с ремнем в руках становился в круг. Вокруг него на земле лежали ремни всех играющих. Надо было схватить свой ремень и огреть по спине водящего, который, охраняя ремни, лупил всех, пытавшихся их схватить. Кому попадало — становился водящим.

В начале апреля нашу роту опять вывели в лагеря «Песочные» ремонтировать все, что надо к лету. В лесу было еще много снега, а ночи стояли морозные, и по утрам скользить на лыжах по насту было одно удовольствие. Однажды во время такой лесной прогулки, когда кругом стоял тихий, по-весеннему уже теплый, весь пронизанный солнцем лес, а мысли бродили сами по себе, меня неожиданно посетило чувство чего-то страшно знакомого, родного, из детства, радостно приятного. Я, очнувшись, стал искать причину этого и услышал благовест, далеко разносившийся из сельской церкви.

Со своим отделением я нередко ходил в наряд на кухню. В отделении было два или три чечена, которые ловко воровали мясо, срезая лучшие части и тайком жаря себе шашлык. Они производили довольно дикое впечатление. Особенно запомнился один из них: не первой молодости, косящий на один глаз с крючковатым носом и почти не говорящий или не хотевший говорить по-русски. Он особенно усердствовал по линии шашлыка. Чувствовалось, что это своя замкнутая группка с собственным миром, далеким от нас.

В то же время я не припоминаю проявлений какой-либо национальной вражды в любой ее форме. Рота, в которой я тогда служил, была именно интернациональной, и в ней не чувствовалось национального антагонизма, знаков противостояния. Надо сказать, что в те времена наша армия была несравненно более здоровой, чем теперешняя. Я имею в виду так называемые неуставные отношения, дедовщину. Тогда ничего подобного абсолютно не было. А во время войны в армию стали брать всех подряд, в том числе и уголовников. Это осталось, по-видимому, и после войны. Они-то и стали постепенно навязывать свои обычаи, правила поведения.

Интересно, что в написанных моим отцом «Записках кирасира»[4] описаны отношения между старшими и младшими юнкерами Николаевского училища, внешне напоминающие нашу дедовщину. Но там это делалось по предварительному добровольному сговору — старшие спрашивали новичка: желает ли он жить «по славной училищной традиции или по законному уставу?» И этот выбор определял его дальнейшую судьбу: вставший на путь «законного устава» не подвергался издевательствам (кстати, они носили беззлобный характер), но на всю дальнейшую жизнь и после училища такой человек считался «красным» и никогда уже не был принят в свою офицерскую среду. Отец добавляет, что «красный юнкер был очень редким явлением». Это совсем иное, отличное от дедовщины, в которой только изуверство.

В начале мая нас срочно среди дня сняли с работ и вернули в Кострому. В казармах мы застали совершенно иную жизнь. Военный городок бурлил. Масса нового народа. С Дальнего Востока прибывали младшие командиры, а с «гражданки» приходили новобранцы весеннего набора. Их одевали, вооружали и тотчас же, не задерживая и дня, отправляли с дальневосточниками куда-то на запад. С ними поехали и почти все бывшие курсанты полковой школы. Меня же перевели в 527 стрелковый полк 118 стрелковой дивизии, которая осталась в Костроме, разместившись в том же городке. По-видимому, магическое действие моей биографии продолжалось. Дивизия скоро отбыла в летние лагеря, а я остался в военном городке в караульной роте, обслуживавшей еще и конный двор. В городке все затихло, затихло так, что я стал проситься в отпуск. Мне обещали, а пока потянулись скучные дни заурядной службы в опустевшем военном городке.

Меня назначили помощником командира взвода, что давало некоторую свободу, и разнообразие в жизнь иногда вносили поездки верхом. Раньше я никогда этого не делал и теперь учился. Особенное удовольствие доставляла езда на красивой, высокой и стройной кобыле Стрелке, принадлежавшей командиру батальона. Вначале она меня, по-видимому, презирала: как только я на нее садился, сразу же направлялась в ворота конюшни, и я долго ее от этого отучал. Конюшня была чистой, просторной, с амбаром для овса при входе. Как раз в это время он был доверху забит буханками зачерствевшего хлеба, которым из-за головотяпства какого-то интенданта кормили лошадей, добавляя в рацион овса. Иную буханку возьмешь в руки, а она легкая, прелегкая. Повертишь в руках и где-нибудь у края увидишь маленькую дырочку — мыши выели мякиш. Не предполагал я тогда, что скоро, очень скоро, буду частенько вспоминать этот амбар, полный кирпичиков хлеба.

Бойцы взвода были новобранцами, недавно призванными из Западной Белоруссии. У одного из них я увидел польскую книжку, учебник географии. Попробовал читать и ничего не понял, даже слова прочесть не мог, так меня сбивали непроизносимые сочетания. Призывники из крестьян за лошадьми ходили хорошо и были неплохими ребятами. Но один из них, довольно противный подхалим, нажаловался на меня нашему политруку Грызлову, человеку простецкому и симпатичному, сказав, что я обругал его матом и назвал польской мордой. Первое, действительно, имело место за какое-то нарушение караульной службы, а второе было им прибавлено из особых соображений.

Кроме западных белорусов, в караульной роте было довольно много немцев с Поволжья, которых, как и меня, оставили в Костроме и не отправили на Запад.