Андрей Трубецкой - Пути неисповедимы (Воспоминания 1939-1955 гг.)

Кроме западных белорусов, в караульной роте было довольно много немцев с Поволжья, которых, как и меня, оставили в Костроме и не отправили на Запад.

Начало войны я встретил в карауле. Тянулись обычные и скучные дни караульной службы: сутки в помещением была оружейная мастерская, с которой у нас, прибежавшего к нам под окно.

— Война с Германией. Молотов сейчас выступал по радио.

Как бы в подтверждение его слов из боксов всегда закрытого, находившегося поблизости гаража стали выезжать бронемашины и направляться на станцию. Я послал разводящего к дежурному по городку узнать, не будет ли каких распоряжений, но распоряжений не было. Военный городок остался по-прежнему мирным и спокойным. И только бронемашины, ушедшие на погрузку, да ранее обыкновенного пришедший сменять нас усиленный и вооруженный зенитным пулеметом караул подтверждали грозность наступивших событий.

Зато вечером, выйдя в город (увольнения были сразу же запрещены, но увольнительная записка лежала у меня в кармане еще с субботы), я почувствовал ход уже иной жизни. На улицах много патрулей и ни одного, кроме меня, праздношатающегося военного. Зато часто попадаются пьяные. Многие тянутся ко мне с объятиями и излияниями. В центре города, где вечерами обычно слонялись, весело смеясь и оглядывая друг друга, толпы барышень и кавалеров, также полно народу. Но чувствовалась сдержанность, было видно, что люди вышли не гулять, а провожать.

Знакомых в Костроме у меня не было, и я, пройдя по улицам, направился в городскую библиотеку вернуть книги, которые нам, военным, давали под заклад. Пожилая притихшая библиотекарша, правда, тихой она была всегда, но теперь притихла как-то особенно, задушевно попрощалась со мной.

— Что, теперь, наверное, на фронт?

— Да, конечно.

— Пожелаю вам вернуться живым домой.

И она пристально посмотрела на меня особенным внутренним взглядом. Впоследствии я часто вспоминал скромную пожилую библиотекаршу, ее напутствие и не высказанное словами благословение.

На другой день в пыли, в поту, опаленная лагерной жизнью и тридцатикилометровым переходом, в городок пришла дивизия. Жизнь ускорила свой бег. Были распечатаны склады «ЭНЗЕ», которые мы охраняли и которые казались до этого такими неприкосновенными. Перевооружение и переобмундирование шло и днем и ночью. Роты и батальоны доукомплектовывались, во дворе задымили походные кухни, а радио несло странные, непонятные сводки и поток маршей. В своей новой должности помстаршины я был занят одновременно массой дел: получением и подгонкой обмундирования и обуви, получением патронов, сигнальных ракет, дополнительного оружия, химчулков и химнакидок, питанием роты, дележом портянок, снаряжением патронами пулеметных лент и т.д. и т.п.

Разворачивался и наш медсанбат. В городке появилось много женщин, одетых в военную форму. В те времена представительниц слабого пола в армии было мало и специального женского обмундирования в достаточном количестве не имелось. Одетые в обычную солдатскую форму: шаровары, ботинки с обмотками, мужские гимнастерки — выглядели они и уродливо и комично.

Вскоре мы выехали из казарм во двор. Один за другим батальоны отправлялись на погрузку и исчезали. Настал и наш день погрузки. Ближайшая от военного городка железнодорожная станция была забита порожними составами. Женские бригады срочно мыли товарные вагоны.

Я успел послать открытку и небольшую посылочку с кое-какими вещами домой. Тогда же получил из дома письмо. Это была последняя весточка от матери.

Как ни неожиданно началась война, мы, кадровые военные, знали, что она скоро начнется. Это ощущение впервые появилось в конце 1940 года или в самом начале 1941-го. Нас, младших командиров, изредка выводили на командирские учения. Одно из них проводил и разбирал командир полка Татаринов. Это был культурный и, по-видимому, очень умный человек. К тому же, бывалый. Изредка, но всегда к месту, он рассказывал об эпизодах войны в Испании (тогда наше участие в ней официально скрывалось). Заканчивая разбор нашего учения и подчеркивая его недостатки, он сказал буквально следующее:

— Вы вспомните эти слова, когда мы будем отдавать немцам свои города. В самом начале 1941 года у нас, младших командиров, изменилась программа политзанятий: вместо зубрежки глав Краткого курса истории ВКПб мы стали изучать военно-экономическое положение Германии. В мае мы посмеивались, читая опровержение ТАСС, отрицавшее переброску войск на Запад с Дальнего Востока. Тогда в нашу дивизию как раз прибыло оттуда большое пополнение.[5]

Но не только мы, военные, чувствовали надвигающую войну. Чувствовал это и народ. В начале июня военный городок наполнился призывавшимися на летние сборы из запаса — вещь обычная. Но на этот раз толпы женщин провожали мужей, братьев и сыновей вплоть до шлагбаума городка. У ворот расставались со слезами и причитаниями. Иная из провожавших врывалась в нестройную колонну, еще раз висла на шее у своего мужика, совала ему какой-либо сверток или просто поллитровку и отбегала к обочине. Когда я, один из сопровождавших колонну, пытался успокаивать плакавших, говоря, что расставание на один-полтора месяца, мне со злобой отвечали:

— Да, месяц-полтора, как бы не так! На войну уходят! Но я отвлекся. Наконец все погружено, и мы со старшиной разместились в хвосте эшелона на платформах с ротным имуществом, укрытым брезентом. Эшелон быстро шел на запад Проехали Ярославль, над которым летали неуклюжие, тихоходные четырехмоторные ТБ-3. Во всех зданиях оконные стекла заклеены белыми бумажными полосами крест-накрест. Рыбинск с пустым вокзалом, переехали широкую, подпертую плотиной Часто можно было видеть ребятишек, махавших нам букетиками женщин, прижимавших платочки к глазам. На редких остановках из какого-либо вагона появлялся гармонист, и устраивались развеселые танцы с местными девицами. Но вот и Бологое. Куда пойдет дальше эшелон? На Псков? Ленинград?

Первый зримый след войны предстал на станции в Болотом. Это привезенный с запада сильно покалеченный паровоз с, разорванными боками, помятой трубой, с колесами без шатунов.

Сигнал «По вагонам!», и эшелон медленно, как бы раздумывая поворачивает на запад. Отлегло от сердца. Уж больно не хотелось на Финский фронт, страшный по рассказам 39-40 годов.

В пути разбираю и просматриваю свое имущество и, о ужас! – убеждаюсь, что нет ящика с химчулками. Холодею при мысли, чем это мне может грозить и пытаюсь представить, куда он делся. Вспоминаю, что было два совершенно одинаковых ящика: один с химнакидками, другой с химчулками. Первый я опоржнил, раздав накидки, и его занял политрук походной библиотечкой (вот как готовились на фронт!). А теперь, разыскивая свое имущество, обнаружил ящик с книгами. Солдаты, видимо, погрузили тот ящик, который попался на глаза, а я не проверил, что они несут на повозку, и был спокоен. Вскоре появился политрук: «Не здесь ли библиотечка?» Я молча отдал ящик с книгами.