А. Солнцев-Засекин - Побег генерала Корнилова из австрийского плена. Составлено по личным воспоминаниям, рассказам и запискам других участников побега и самого генерала Корнилова

Но уж так устроена человеческая память, что дурное запоминается прочнее и крепче, чем хорошее, да и случаев вспоминать дурное было более, чем вспоминать хорошее, и поэтому пленные в громадном большинстве проникались погромными настроениями.

Вообще же все старшие команд и рабочих партий, канцеляристы и переводчики из военнопленных без различия национальностей пользовались в громадном большинстве случаев вполне заслуженной ненавистью своих сотоварищей по плену. Они вступали в сделки с младшим командным составом и низшей администрацией лагерей из австрийских низших чинов, недодавая полагавшегося пленным довольствия, умышленно неверно переводили жалобы и заявления пленных, чтобы покрыть злоупотребления и т. п.

Мне лично пришлось быть свидетелем того, как в инвалидном госпитале в Брюксе канцеляристы и переводчики из военнопленных подменяли за взятки «истории болезни» свидетельствуемых, отправляя в лагеря и на работу пленных, признанных врачебной комиссией подлежащими отправлению на родину как инвалиды, и предназначая к отправке как инвалидов тех, кто были признаны комиссией менее тяжело больными. Все это вызывало глухое недовольство, которое от времени до времени прерывалось зверскими расправами.

Наиболее часто применялся один и тот же способ расправы: вызывавшего к себе особую ненависть канцеляриста или пленного, уличенного в том, что он является шпионом лагерной комендатуры, топили в выгребных и ретирадных ямах. Австрийское командование обыкновенно даже не пыталось расследовать преступления этого рода и замалчивало их, зная, что соучастниками в таком преступлении является почти весь состав лагеря.

Кроме старших команд, канцеляристов и переводчиков в наиболее благоприятном положении оказывались некоторые из квалифицированных рабочих и в первую очередь наборщики, необходимые для печатания распространяемой среди пленных агитационной пораженческой литературы.

Недурно удавалось устраиваться некоторым электромонтерам и техникам, положение же простых фабричных рабочих в большинстве своем было тяжелым.

Неодинаково было положение пленных, назначаемых на полевые работы: попадавшие на работы к какому-нибудь помещику или зажиточному крестьянину были в наиболее благоприятном положении, так как в самом худшем случае хозяин смотрел на них как на рабочий скот, изнурять который непосильной работой или дурным питанием не входило в его личные расчеты. Напротив, чаще к ним относились так же, как и к своим батракам, а иногда как к членам своей семьи. При этом, как мною уже указывалось выше, нередки были случаи сожительства военнопленных со своими домохозяйками.

Положение пленных, попадавших в большие рабочие дружины, назначаемые на полевые работы, было значительно хуже, но еще тяжелее было положение тех, кто попадал на какие-либо работы публичного характера: проведение дорог, осушку болот и т. п. Одними из самых тяжелых, как по характеру, так и по продолжительности работы и по недостаточности питания, были работы на шахтах и рудниках.

Очень дурной репутацией в этом отношении пользовался Брюкский каменноугольный район. Следует отметить, что продолжительность работы пленных в шахтах была значительно больше, чем остальных шахтеров, и не была ограничена какими-либо определенным временем; при этом военнопленные, назначенные на работы в шахтах, не всегда являлись специалистами и часто имели слабое здоровье.

И пленные, и сами австрийцы говорили, что раненые на фронтах не дадут России столько инвалидов, сколько дадут их австрийские шахты из солдат, взятых в плен вполне здоровыми.

Самым тяжелым было положение пленных солдат, назначаемых на работы во фронтовой полосе под Изонцо, и русские пленные называли Изонцо-фронт «фабрикой инвалидов».

Стараясь быть возможно беспристрастным, я все же должен признать, что и без полувымышленных раздутых русскою прессой пресловутый «немецких зверств», положение военнопленных было достаточно тяжелое.

Теперь, когда прошли годы и тяжесть пережитого полузабылась, трудно воскресить в себе и те настроения, которые тогда испытывались почти каждым военнопленным, и дать хотя бы самому себе точный отчет в них. Но в то время у всех вырвавшихся из плена – инвалидов, прибывших по обмену, и бежавших из плена – воспитывалось и тяжестью плена, и оскорбленным национальным самолюбием, и какой-то внутренне чувствуемой многими потребностью самореабилитации, то чувство, которое формировало потом из инвалидов ударные батальоны и дружины смерти и многих из них толкнуло в незабываемый Ледяной поход[28].

Для того, чтобы обстановка, в которой подготовлялся и произошел побег генерала Корнилова из плена, была возможно ясна, я должен сделать здесь одну существенную оговорку.

Независимо от моего личного желания или нежелания, мне придется особенно останавливаться на одной стороне плена, придется очень много говорить о героических попытках к побегу из плена, о подвигах истинного мужества и самоотвержения многих офицеров и солдат, имевших то или другое отношение к главной теме моих воспоминаний – побегу из плена самого генерала Корнилова. Но если бы я говорил лишь о них, то картина плена получилась бы очень односторонней.

Еще когда я лежал раненым в прифронтовом госпитале в Сатмар-Немете, где германские и австрийские офицеры помещались в одних бараках с русскими военнопленными, мне от очень многих из них, в особенности от тех, кто побывал также на западноевропейских фронтах, приходилось слышать одну и ту же фразу: «Ни в одной армии нам не приходилось видеть и встречать столько героев и столько героизма, как в русской армии, но ни в одной армии мы не видели и столько трусов, и столько трусости, как в русской армии. И это касается одинаково и солдат, и офицеров». И это наблюдение, бывшее, мне кажется, довольно справедливым для фронта, для боевых частей, осталось столь же справедливым и в отношении офицеров и солдат русской армии, находившихся в германском и австрийском плену… Столько беззаветного мужества, героизма и самопожертвования не проявили в плену военнопленные никакой другой нации, и среди них самые безумные и отчаянные попытки побегов из плена не были таким частым, бытовым явлением как среди русских военнопленных. Но и таких диких пьяных скандалов, такого предательства и такой подкупности, как среди русских не было среди пленных других наций. Выходки некоторых из русских военнопленных были настолько грязны, что я не могу даже намекнуть на них.

Укажу для примера, что в одном из концентрационных лагерей прогулки русскими военнопленными вне черты лагеря были прекращены по ходатайству местного городского магистрата, так как военнопленные позволяли себе делать циничные телодвижения и жесты по адресу проходящих женщин. В другом офицерском лагере была закрыта ванная комната, так как пленные офицеры из озорства загрязняли ванные экскрементами. В третьем лагере, где австрийские офицеры местного гарнизона предложили русским пользоваться столовой и библиотекой их офицерского собрания, разыгрался совершенно невероятный инцидент: одному военнопленному поручику, обвиненному в противоестественных отношениях к военнопленному же русскому солдату, было передано дежурившим по столовой русским капитаном приказание генерала Корнилова воздержаться от посещения офицерского собрания впредь до рассмотрения его дела судом чести, на что поручик ответил оскорблением действием передававшему приказание капитану, а затем, вскочив на стол, учинил публично, в присутствии австрийского генерала и офицеров, непристойность. Австрийские офицеры вынесли после этого постановление о воспрещении русским посещать их гарнизонное собрание.