Константин Борин - О чём шепчут колосья

Номер «Правды» пришёл как нельзя кстати. В тот день в нашем полку началась запись терармейцев, пожелавших переселиться со своими семьями на Кубань. На красноармейском собрании политрук Алексеев заявил:

— Надо помочь Кубани, её молодым неокрепшим колхозам.

Политрук не скрывал трудностей. На новом месте переселенцам будет не легко.

— Тот, кто поедет на Кубань, — наставлял наш армейский воспитатель, — пусть и там сохранит верность нашему воинскому товариществу. Вы во всём должны помогать и поддерживать друг друга.

Началась запись-перекличка. Дошла очередь до меня.

— Что думает Борин? — спросил политрук. И тут же напомнил мне, что в пулемётном расчёте я числюсь первым номером и хотелось бы, чтоб такое же место я занимал и в списках переселенцев.

Алексеев умел подобрать ключ к сердцу каждого; знал он и меня: в любом, пусть даже самом маленьком деле я не любил плестись в хвосте.

Однако на этот раз я не мог сказать ни да, ни нет.

— Разрешите, товарищ политрук, подумать…

— Подумайте, это полезно. Не в гости к тёще отправляетесь, а на передний край нашего наступления на кулака, будете защищать колхозный строй за Доном-рекой.

Ещё в детстве от бывалых людей я не раз слышал, что за Доном-рекой лежат немеренные земли, и какие земли! Метровый чернозём, о котором кем-то из писателей было сказано: оглоблю воткни — тарантас вырастет.

«На Кубани — простор, — рассуждал я. — Там и на тракторе, и на комбайне поработать можно. А что в Жестелеве? Малоземелье, супески, суглинки: деревня растёт, народ прибавляется. А земля не резина…»

— А Туманов как на переселение смотрит? — спросил политрук сидевшего рядом со мной бойца.

— Поеду. Не один, с семьёй. Возьмите, пожалуйста, на заметку. У нас трудоспособных двое: я и жена, Юлия Ивановна. Детей четверо — два сына и две дочери.

Туманов не без гордости подчеркнул, что хотя его жена и закончила школу и имеет неполное среднее образование, но черновой работы не чурается: если понадобится, пойдёт на ферму дояркой или свинаркой.

Позавидовал я тогда Туманову. Опередил он меня. Заранее переговорил с женой и получил её согласие переселиться на Кубань.

Своё желание быть там, где она нужнее всего, Юлия Туманова потом объяснила так: «Если я буду искать работу почище, то что подумают о нас, переселенцах, коренные станичники? Они не будут нас уважать».

Для Тумановых мнение людей, общественное мнение, было превыше всего.

Забегая несколько вперёд, скажу, что семью Тумановых уважали в станице. Юлию Ивановну всегда ставили в пример другим, писали о ней в стенгазете как о примерной колхознице, которой образование не мешает, а, наоборот, помогает осмысленно трудиться в колхозе.

— Ну как, Борин, — спросил Алексеев, когда спустя несколько дней мы снова сошлись в Ленпалатке, — надумал?

— Еду, товарищ старший политрук. Запишите только пока одного.

— И меня, — сказал Афанасий Сапожников, не дожидаясь, когда старший политрук назовёт его фамилию.

Дав Алексееву слово, я через неделю отправился в Жестелево, чтобы поговорить с Лидой. Что она скажет? Как отнесётся к переселению на Кубань?

Лида, как и все жестелевцы, была домоседкой. Многие из моих земляков, прожив жизнь, дальше своего района нигде не побывали. А тут вдруг, сразу в такую даль — за Дон, на Кубань!

В густонаселённое Жестелево наезжали вербовщики с разных мест страны. Каждый из них на все лады расхваливал свой край. Жестелевцы слушали, на ус наматывали, но согласия на переселение не давали. В один год восемь агентов но вербовке к нам приезжали, однако никто с места не тронулся. Лида даже в Павлово боялась переехать, а оно всего-навсего в двенадцати километрах от Жестелева. А тут — на Кубань, за тридевять земель…

«Одобрит ли она теперь моё решение, захочет ли оторваться от жестелевского гнезда?» Этот вопрос всю дорогу, от самого Гороховца до Жестелева, не давал мне покоя.

О предстоящем переселении на Кубань Лида, оказывается, узнала за несколько дней до моего возвращения с военной службы. Узнала и готовилась дать мне бой…

— Погляди, — перешла она сразу в наступление, какое «счастье» нас там ждёт. — И она подвела меня к висевшей на стене лубочной картинке.

На ней была нарисована пыльная, затерявшаяся в степи дорога. На земле неподвижно лежит навзничь крестьянин средних лет. Семья в безысходном горе: умер единственный кормилец — её опора. В страшном отчаянии, судорожно цепляясь скрюченными пальцами за пожелтевшую траву, убивается вдова. Ужас застыл в глазах потрясённой несчастьем девочки-сироты.

— А сиротка-то ростом с нашу Анюту, — глухо произнесла Лида. — Боюсь, как бы с нами то же самое не приключилось.

— Всё будет ладно, — успокаивал я Лиду. — Кто подарил тебе эту картинку?

— Дядя Фёдор. Он сказал, что так будет с каждым, кто от отчего дома бежит, от родной земли отворачивается.

Ох, и хитрец же мой дядя! Хотел бы, чтобы Борины всегда по старому закону жили. Из Жестелева ни на шаг. А если кто и отлучится, то не дальше Нижнего Новгорода и не больше как на зимний сезон, на заработки, а к весне обязательно обратно домой, землю пахать.

Убедить Лиду было не легко. Дядя подготовил её, раздобыл где-то картинку, показывающую трагедию переселенца.

Подхожу ближе, читаю: «С. Иванов. В дороге. Смерть переселенца. 1889 год».

— Да ты, Лида, хорошенько посмотри, когда эта картина была нарисована, посоветовал я жене. — Нас с тобой с ту пору и на свете-то не было. Тогда труженику-крестьянину везде жилось худо, и никому не было дела до его нужды. А сейчас и люди не те, и время другое.

Пока мы спорили, лежавшая в кроватке Аня проснулась и заплакала. Лида бросилась к ней.

— Видишь, и Анюта не согласна, — подхватила Лида. И снова стала твердить о том, что в колхозе нам хорошо. Ведь только что всё нажили, а теперь бросай и отправляйся в какую-то Шкуринскую…

Лида в какой-то мере была права. В нашей деревне, которую прежде обходили стороной даже нищие, пришёл конец нужде. Безбедно зажили люди в колхозе.

Я объяснил Лиде, что если бы в Шкуринской дела шли так же, как и в Жестелеве, нас бы туда не посылали. Как коммунист я это хорошо понимал. Лида же мыслила по-старому. Она помнила правило: «Каждый за себя, один бог за всех». Не подходило это выдуманное собственниками правило к нашей новой, колхозной жизни. Мы её строили совсем по-другому: «Все за одного, один за всех».

Идти к коммунизму мы должны вместе со шкуринцами. А они отстали, не уберегли свои колхозы, и кулаки развалили их. Значит, наш долг помочь им, помочь вернуть к жизни колхозы, и тогда мы одним строем придём к лучшей жизни.