Владимир Буданин - Кому вершить суд

Петра Ананьевича так и подмывало напомнить Козловскому о разговоре после первого заседания коллегии Наркомюста нового состава (в нее теперь помимо трех большевиков — Стучки, Козловского и Красикова — входило трое левых эсеров с наркомом Штейнбергом во главе), когда Петр Иванович и Мечислав Юльевич упрекали его в чрезмерной резкости, в том, что он не сдержал обещания вести себя с левыми эсерами хотя бы на первых порах без излишней воинственности, деликатно и корректно.

Он тогда почти не защищался, потому что сознавал их правоту — обещания следует выполнять. Лишь сказал: «В одну телегу впрячь не можно коня и трепетную лань». Вообще-то в глубине души он себя нисколько не осуждал. Можно ли было возражать мягко и дипломатично против совершенно чудовищного проекта нового наркома — подчинить ВЧК и Все следственные комиссии Наркомюсту, возглавляемому левыми эсерами? Петр Ананьевич прямо заявил, что на это большевики не пойдут ни под каким видом. Заканчивая выступление, он посоветовал Штейнбергу и его соратникам припомнить народную мудрость о «своем уставе» и «чужом монастыре».

Сейчас вполне уместно было бы напомнить Козловскому, что они с Петром Ивановичем напрасно столь строго судили его за недостаток гибкости. В иных случаях открытая непримиримость способна оказать куда более сильное действие, нежели деликатность. Но не время было препираться. Наступил срок принимать меры безотлагательно, чтобы обуздать левых эсеров, пока они не зашли чересчур далеко.

— Совнарком поставили в известность? — хмуро спросил Петр Ананьевич. — Штейнберга пора поставить на место. Иначе они не только болтунов из «Союза защиты» станут выпускать. Надо немедленно звонить в Совнарком.

— Феликс Эдмундович из тюрьмы поехал в Смольный…

Вечером, Петр Ананьевич сидел в своем кабинете на Петровской набережной, редактировал проект декрета об отделении церкви от государства (его на днях ввели в комиссию по подготовке этого декрета, и проект надо было срочно передать в Совнарком). Около полуночи к нему, на сей раз постучавшись, опять пришел Мечислав Юльевич. Козловский сообщил, улыбаясь:

— Только что закончил заседать Совнарком. Штейнберг получил по рукам. Вынесли постановление: какие бы то ни было изменения постановлений комиссии Дзержинского, как и других комиссий, назначенных Советами, — имеется в виду и наша комиссия — допустимы только путем обжалования этих постановлений в СНК, а никоим образом не единоличными распоряжениями комиссара юстиции. Предложение, конечно, вотировано. Придется поджать хвост нашим левым эсерам. Почувствуют, что руки коротки…

— Боюсь, что не сразу почувствуют и не сразу подожмут хвост. Нет, Мечислав Юльевич, нам с ними еще предстоит хлебнуть горя.

Петр Ананьевич как в воду смотрел. Не прошло и месяца — правда, и в это время немало было столкновений с «товарищами левыми эсерами» — как в Совнарком поступила бумага, нечто вроде обвинительного акта против руководителей Следственной комиссии — Козловского, Красикова и других большевиков. Им приписывались чудовищные преступления — превышение власти, злоупотребления и даже взяточничество. Одновременно левые эсеры известили о решении своего ЦК отозвать из комиссии своих людей. Им-де не с руки работать вместе с преступниками.

Бумаге был дан ход, и Совнарком учредил специальную ревизионную комиссию из двух большевиков и двух левых эсеров для расследования «дела» Козловского, Красикова и их товарищей. На время работы ревизионной комиссии комиссары-большевики были отстранены от обязанностей.

Он вдруг оказался не у дел.

Вторые сутки отсиживался дома, дожидаясь приглашения на Совнарком. Тянуло куда-то идти, доказывать, убеждать, что происходит очевидная нелепица, что нельзя верить ни одному слову «товарищей левых эсеров», что их провокация затеяна не столько против Козловского и Красикова, сколько против большевистской партии и Советской власти.

Наташа чуть свет уходила в банк. Она где-то разжилась миниатюрным дамским портфельчиком и, когда надевала пальто и теплый платок, брала в руку портфельчик, вид у нее был чрезвычайно внушительный и важный. Дел в банке и впрямь у них было с избытком. По утрам, провожая жену, Петр Ананьевич втайне завидовал ей.

Возвращалась Наташа обыкновенно к полуночи. Румяная с мороза, оживленная, она с притворной беззаботностью весело спрашивала:

— Киснешь, взяточник? Промотал дармовые доходы, а теперь боишься отвечать? Лучше бы деньги эти нам в банк передал…

— Оставь, Наталья! — Он понимал, она болеет за него душой и старается подбодрить. Но ему от этого не делалось легче.

— Как грозно! — не унималась она. — Но почему же не шутить? Разве в Совнаркоме не разбираются, что такое большевики и что такое левые эсеры? Вот увидишь, в самом скором времени все разъяснится и мы с тобой, как и прежде, будем встречаться только по праздникам…

Раза два забегал на полчасика Костя Федулов. Он был мрачен и ругал почем зря левых эсеров. Говорил, что без Петра Ананьевкча и Мечислава Юльевича Следственная комиссия — это не Следственная комиссия, а так, не пойми что. Без большевистских комиссаров, можно сказать, все дело там остановилось.

Позвонил Николай Дмитриевич — он теперь служил юрисконсультом в комиссариате по делам просвещения — и, наслышанный о бедах Петра Ананьевича, принялся неумело утешать бывшего коллегу. Петр Ананьевич слушал бесполезные слова и молчал.

А сегодня утром пришел Мечислав Юльевич. Молча пожал руку хозяину, устроился в кресле напротив него и, уставившись в глаза, довольно долго не произносил ни слова.

— Заходил в Смольный. Комиссия пока не представила материалов расследования. Фантасмагория какая-то! Нас обвиняют в злоупотреблениях и даже взяточничестве, и этот беспримерный злостный сговор не отвергается тотчас, а расследуется. Нас отстраняют от дела, нам, кажется, и впрямь перестают доверять!

— Никто из товарищей нам доверять не перестал! — ожесточенно возразил Петр Ананьевич. Он понимал, Козловский высказал вслух те мучительные сомнения, какие в последние дни и его самого лишали покоя. Как легко запятнать человека и как трудно затем восстановить доброе имя! Левые эсеры это понимали превосходно.

Он убеждал не столько друга, сколько самого себя, сознавая, однако, что эти безусловно правильные слова не избавляют от горечи. Ему издавна было известно, как нетерпимо относятся большевики ко всему, что может хотя бы в малой степени опорочить их товарища, а следовательно — бросить тень на партию.

Некоторое время курили в молчании. Оба отлично понимали друг друга и отдавали себе отчет, что, пока на Совнаркоме не решится их дело, не будет ни у того ни у другого ни сна, ни покоя.