Игорь Ефимов - Джефферсон

Он расстегнул пуговицу на вороте мундира, глубоко вздохнул.

— Войну помнить легко, а мир остаётся невидим. Но как было бы славно, если бы американцы научились ставить памятники победам над драконом раздора, драконом войны. Вот здесь мы установим монумент в память об отсечении головы у дракона по имени Война с Испанией. Здесь лежит отсечённая голова дракона Война с Францией. Здесь — все три головы крылатого змея по имени Война с Великобританией. Честь всех этих побед принадлежит хозяину гостеприимного дома Монтичелло, вашему деду. Не говоря уже о десятках предотвращённых им схваток с племенами. Индейцы видели, знали, что в далёком Вашингтоне у них есть друг и заступник, и удерживались от того, чтобы встать на тропу войны.

Наступила тишина. Марта первая смогла преодолеть волнение и сказала:

— Отец, я не раз присутствовала на банкетах в президентском особняке, но не помню, чтобы кто-нибудь из гостей или дипломатов так искренне и вдохновенно отдавал тебе должное.

Анна не сводила восхищённого взгляда с лица гостя и время от времени наклоняла голову так низко, что кудрявая прядь выбивалась из причёски и падала ей на лоб.

Джефферсон, смущённый и растроганный, обошёл стол, обнял Льюиса за плечи.

— Сэр, — сказал тот, — если вы позволите… Находясь в Ричмонде, я отдал переписать наши путевые журналы в двух экземплярах… Один экземпляр — для вас.

Джефферсон взял в руки протянутый ему переплетённый том, погладил кожаную обложку, прижал к груди.

— Поверьте… За много лет… Лучшего подарка вы не могли сделать.

На следующее утро капитану Льюису пора было отправляться в Сент-Луис, чтобы приступить к исполнению обязанностей правителя нового края. По дороге он планировал ещё провести день в доме матери, повидать родню в Шарлоттсвилле, посидеть у постели прихворнувшего дядюшки Николаса.

За завтраком Джефферсон давал своему бывшему секретарю последние наставления, просил немедленно сообщать ему в Вашингтон о возникающих трудностях, обещал поддерживать все его начинания перед конгрессом и кабинетом министров. Льюис слушал его с рассеянным видом, потом вдруг спросил:

— А что мисс Рэндольф — она ещё долго пробудет в Монтичелло?

— Неделю или две. Потом они с матерью уедут в Эдж-Хилл.

— Догадываюсь, что женихи вокруг такой девушки уже вьются толпой.

— Если это так, то меня держат в неведении. Да и не рано ли? Девочке едва исполнилось шестнадцать.

— Вернувшись обратно в цивилизованное общество, я обнаружил, что утратил многие навыки общения. Особенно с женщинами, особенно с молодыми. Легко впадаю в смущение, боюсь наскучить, показаться банальным и неотёсанным.

— Ну не знаю. Мне показалось, что обе мои дамы были просто очарованы вами.

— Правда? А как вы считаете, удобно будет, если я напишу письмо мисс Рэндольф?

— Уверен, она будет очень рада получить его. И для её матери, и для меня было бы очень грустно расстаться с ней. Но мы оба понимаем, что рано или поздно это неизбежно. И нам было бы отрадно, если бы её похитил у нас человек ваших достоинств.

Марта и Анна вышли на крыльцо попрощаться с гостем. Он поцеловал руки обеим, обещал прислать семена интересных растений с берегов Миссисипи и Миссури. Анна в ответ извлекла из ридикюля стеклянную баночку с вареньем, вручила ему.

— Этот крыжовник я сама выращивала, сама собирала, сама варила. Пусть он подсластит вам горечь рэндольфинии, когда вы отыщете её.

— О мисс Рэндольф! Я растяну эту амброзию до нашей следующей встречи. Буду принимать её крошечными порциями, как Святое причастие.

Через два дня пришло время и для Джефферсона возвращаться к своим обязанностям в Вашингтон. Утром в день отъезда Салли, преображённая известием о готовящейся женитьбе сына, расхаживала по спальне в одном халате, укладывала в дорожный сундучок выглаженные рубашки, чулки, тёплые носки, шейные платки. Потом подошла к Джефферсону, обдала волной французских духов, обняла за шею обеими руками, прижалась к груди.

— Вы правда исполните то, что ночью, в пылу, обещали Агари? Нанесёте визит Измаилу?

— Конечно, исполню. Я и так собирался навестить кузена Вудсона. Свернуть к его поместью — крюк небольшой. Возможно, заночую у него.

— Я тут накопила немного денег, заработала шитьём платьев для дам в Шарлоттсвилле. Могу я послать их с вами?

— Лучше оставь себе. Меня в этот раз не будет долго, тебе могут пригодиться. А ему я подарю сто долларов, расспрошу о его нуждах в начале семейной жизни. Потом пошлю тебе из Вашингтона письмо с полным отчётом.

Джон Вудсон, встречая коляску президента, вышел на крыльцо своего дома с видом приветливым и в то же время крайне смущённым. Он обнял гостя, ввёл его в гостиную, отдал слуге распоряжения об ужине. Потом усадил в кресло, сам сел напротив и заговорил осторожно, словно нащупывая правильный тон для своих признаний.

— Дорогой кузен, ведь вы помните, что пять лет назад, вверяя мальчика Тома моим заботам, вы многократно подчеркнули, что не считаете его своим невольником, что он должен расти таким же свободным, как и мои сыновья. Должен сознаться, что за прошедшие годы я привязался к нему необычайно. Его энергия, его честность, его способность схватывать на лету любую фермерскую премудрость, а потом даже и улучшать те приёмы, которым я учил его, давали мне уверенность в том, что он вырастет настоящим крепким хозяином и добьётся успеха.

— Но вот прошло время, и ваши надежды?..

— Нет-нет, они оправдались в полной мере! Беда лишь в том, что это произошло слишком рано.

— Что вы имеете в виду?

— Он взрослел слишком быстро. Ему было 15 лет, когда он встретился с Джемаймой. Она принадлежала моим родственникам, живущим на северном берегу реки Джеймс. Чёрная, на семь лет старше. Их любовь вспыхнула неудержимо. Он ничего не скрывал от меня, но умолял не сообщать ни вам, ни Салли. Всю жизнь он тяготился тем, что его существование навлекло на вас столько тягостных переживаний. Ему хотелось по возможности оставаться в тени, в стороне. Но, с другой стороны, он очень боялся, что вы и Салли вмешаетесь, попробуете оторвать его от чёрной возлюбленной.

— Не нам с Салли быть судьями в таких делах. Но возраст, возраст! Сколько опасных глупостей молодые люди успевают совершить в 15 лет и потом горько жалеют. Да и в 17 тоже.

— Каюсь, я поддался его мольбам, не известил вас. Думал, как-нибудь уладится само собой, рассосётся. Но ошибся. Вскоре Джемайма забеременела, и на свет появился новый человек. Они назвали его Льюис. В честь вашего секретаря, о котором у Тома сохранились самые тёплые воспоминания.