Юрий Дубинин - Дипломатическая быль. Записки посла во Франции

— С вами было легко, — говорит он.

Президент выражает надежду, что моя деятельность будет впредь связана с отношениями между нашими странами, и во всяком случае высказывает пожелание дальнейших встреч. Прощание теплое, хотя в такого рода вещах требуются поправки на дипломатические условности. Мы действительно часто встречались с Ф. Миттераном. Разговоры, даже короткие, бывали всегда содержательными.

Даю прощальный прием. Париж щедро ответил на приглашение. Гостей много, и они зашли не на минутку, а провести вечер. Здесь и друзья, которых мы знаем уже десятки лет, и новые знакомые. Михаил Шемякин украсил главный зал великолепной пастелью.

Пришел Р. Дюма. Он поинтересовался, чем я могу заниматься в Москве. В его вопросе я почувствовал нечто большее, чем вежливость. Откровенно ответил, что с учетом неясности вокруг отъезда мне трудно сказать что-либо определенное и насчет моего будущего.

Министр заметил, что он тоже обратил внимание на неожиданный поворот событий в отношении меня. Несколько дней назад из Москвы, говорит он, пришла информация о том, что вы возвращаетесь в Париж. Потом вы сообщили о другом. Министр решительно опровергает слухи насчет того, будто бы он сам или французское правительство могли быть причастны к моему отъезду. Я сделал публичное заявление, говорит он, после вашего вылета на консультации о том, что такие вопросы — внутреннее дело Советского Союза Эго наша позиция, и мы ее придерживаемся твердо. Если бы кто-нибудь попробовал решать за нас судьбы французских послов, мы бы решительно отвергли это.

Гости разошлись. Остаются только наши. Вот заговорил посланник. По долгу, по рангу. Речь путанная и какая-то заунывная во всем. Я с ним не согласен. Говорю, что всеми нами за короткий срок было сделано много, сделано все возможное для нашей страны, для наших отношений с Францией, для новой политики. В том числе — Договор. Я покидаю Францию глубоко убежденным в большом будущем дружбы и согласия наших народов.

До отъезда мне придется еще повидать снова прилетевшего в Париж В. Петровского. Мы едем с ним в машине. Естественный вопрос с моей стороны: что же произошло в Москве в отношении меня? Петровский утверждает, что ничего не знает, ничего не слышал, ничего объяснить не может.

— Так телеграмму-то написал ты!

— Сказали. Написал.

Он старается перевести на другое. Говорит, что меня ждут в Москве, готовы назначить главным советником в Управление планирования. Поэтому хорошо бы поспешить домой. Этому придается доверительно-товарищеская окраска.

Я молчу. Петровский пробует настаивать.

— Вот Ю. Квицинский уже согласился.

Мое молчание отбивает у него охоту продолжать эту тему.

Позже я узнал, что он выполнял указание Панкина и прилежно доложил ему закрытым сообщением из Парижа, что предложение насчет главного советника я оставил без каких-либо комментариев.

10 октября в Париж прилетает А. Козырев. Посольство информировано об этом. Я еру в аэропорт. Французы в поисках формулы, как подключить союзное посольство к приезду министра союзной республики. Нельзя сказать, что делают они это элегантно. Я даю им возможность потолкаться одним вокруг вышедшего из самолета А. Козырева, после чего у нас с ним состоялся короткий разговор. Я сообщаю, что билеты для возвращения домой у меня на вторую половину этого дня — 10 октября. Так было задумано давно, никто не мог предполагать, что это совпадет с днем его прилета в Париж. Оставляю решение за ним. А. Козырев просит меня остаться и принять участие в визите. Внесенная нами ясность вызывает удовлетворение французов.

Не успел улететь самолет с возвращавшимся в Москву А. Козыревым, как приходит сообщение, что через несколько дней во Францию прилетит Б. Панкин. Что поделаешь? Париж! Один из его замов с лихорадочным рвением и суетливостью разъясняет мне по телефону, что требуется мой срочный отъезд из Парижа.

Осенняя Москва — я там 17 октября — вся в движении, в тревогах, в борьбе. В гигантском водовороте судьба власти, республик, самой страны. Союзные структуры подвержены процессу быстрой эрозии и разложения прежде всего наверху. Суета рассадки по новым местам. Какое уж тут дело до меня. Я хочу прежде всего выяснить один вопрос: в силу каких причин было изменено решение насчет меня? Запрашиваюсь к Б. Панкину. Прошло много недель, прежде чем я попал в его кабинет. Панкин такой же монументальный. Только в ту сентябрьскую встречу он принимал меня стоя, как бы демонстрируя, что засиживаться времени нет, а теперь впаянно восседает в кресле, приклеенный к бумагам.

Следуют какие-то несвязные слова об обстановке.

Заходит разговор о работе. Тут Панкин оживляется: «Я предлагаю работу в исследовательском департаменте», — повторяет он подброшенное в Париже предложение с изящным пояснением насчет того, насколько необходимы для новой внешней политики «яйцеголовые». Хочу заметить, оставляя в стороне терминологические тонкости Панкина, что работа в Управлении оценок и планирования, а именно об этом он вел речь, заслуживает всякого уважения, и не так просто занять в Управлении должность главного советника Однако существует некая символика в МИДе и в любой администрации вообще, при которой одни назначения выглядят более менее приличествующими послужному списку и оценке работы того или иного человека, другие могут восприниматься иначе или совсем иначе. Я задаю Панкину вопрос, почему бы мне не заняться какой-нибудь оперативной работой.

— Нет, — чеканит он.

— Почему?

— Видишь ли, в отношении МИДа продолжаются критические публикации. Нельзя рисковать. Вот и сегодня очередная, — при этом он судорожно ворошит пачку газет.

— Ну, если говорить обо мне, то на все публикации, касавшиеся меня, я ответил, и МИДу лучше тоже открыто реагировать на все, на что требуется и можно отвечать. От этого будет только выигрыш.

— Сложно это, — как-то пугливо мямлит Панкин. — Лучше маневр, дипломатичность.

Панкин меняет тональность, начинает уговаривать, просит подумать, согласиться, произносит даже что-то типа «мол, потом…». Согласия я ему не даю, не обещаю, не могу обещать, решив для себя, что в таких условиях лучше распрощаться с дипломатической службой вообще. Прощаюсь. Панкин вдруг вспоминает, что мы давно знаем друг друга, встает(!), отводит в сторону, интересуется семьей, говорит, что Валентина (его жена) скептически отнеслась к его назначению министром.

Как права была Валентина! Кстати — стечение обстоятельств — в этот же вечер, через каких-то пару часов после нашего разговора Панкина снимают. На этом кончился фарс с пребыванием его в кабинете министра иностранных дел Советского Союза.