Максим Свириденков - Полковник Касаткин: «Мы бомбили Берлин и пугали Нью-Йорк!». 147 боевых вылетов в тыл врага

Конечно, в том, что я, пройдя войну, остался жив и цел, огромная заслуга моего экипажа. Сколько раз они меня выручали, когда «мессер» подойдет сзади. Вообще, из каждых трех-четырех вылетов обязательно был один, когда меня или атаковал истребитель, или я попадал под такой зенитный огонь, что с трудом выходил из-под него с дырками в плоскостях самолета. От зрения стрелков очень многое зависело. Мои Иван и Гошка сразу уяснили, что внимательнее всего нужно следить за задней полусферой. Как правило, ночью истребители подходили к нам только сзади. Во-первых, так наши самолеты были лучше видны по выхлопам двигателей, а во-вторых, и целиться ночью из-под хвоста удобнее. Моим стрелкам было гораздо тяжелее: нам же выхлоп заходящего сзади истребителя не был виден. Кроме того, фашисты старались заходить с темной стороны неба. Это с земли все ночное небо кажется примерно одинаковым, а на высоте темная сторона неба большую фору дает. Может, спасало и то, что Гошка Белых был бурят, охотник с детства, и поэтому в темноте видел лучше многих.

25 сентября началось освобождение Смоленска, и пришел очень радостный для нас приказ Верховного Главнокомандующего: во-первых, наш полк стал гвардейским, во-вторых, он стал Смоленским. Мы все получили гвардейские значки, а полк стал называться 30-м гвардейским Краснознаменным Смоленским бомбардировочным полком дальней авиации. И все члены экипажей, участвовавшие в боях на Смоленском направлении, получили личную письменную благодарность от товарища Сталина. Это была моя первая благодарность от Верховного Главнокомандующего.

На Смоленщину мы летали в течение долгого по меркам дальней авиации периода, успели даже из Туношного в Мигалово перелететь, и там уже базировались. А после освобождения Смоленска я получил задание: полететь на аэродром Шаталово под Починок, сесть там и оценить возможность перелета туда из Мигалова. Фронт-то сдвинулся, нам до фронта получалось долетать в два раза дольше, чем до целей в немецком тылу.

В Шаталово немного раньше меня вылетел на «Си-47» (по сути, эта машина также мало чем отличалась от американского «Дугласа») наш летчик Гриша Иншаков. У Гриши была очень интересная биография. Его на фронт не взяли, поскольку ему было уже лет сорок, и, более того, летал он в очках. Но благодаря своему упорству Гриша добился направления в транспортную авиацию, а впоследствии, после очередного перебазирования и переукомплектования, попал к нам в дивизию.

Гриша в Шаталово вместе с наземной группой осмотрел полосы, выложил посадочное «Т». Флажками они разметили все, как положено, и когда я туда прилетел на третий день после освобождения аэродрома от немцев, то на взлетно-посадочной полосе присутствовали все необходимые посадочные знаки. Однако, произведя посадку, я еле вырулил. Дело в том, что бетонные полосы там были взорваны начисто, так что взлетать и приземляться оказалось возможным только по грунту параллельно взлетной полосе. Правда, перед этим на аэродром пришлось присылать наземную команду, чтобы убрать с грунта весь скопившийся там мусор. Однако состояние полосы было не самой главной бедой. Гораздо хуже, что немцы, покидая аэродром, взорвали все гарнизонные строения, было негде разместить ни казармы, ни штаб, ни столовую. А ведь нам с собой надо было все имущество брать, да еще батальон технического обслуживания (БАО) со всем их хозяйством: складами, мастерскими, автомобильной и хозяйственной ротами, ротой охраны, а кроме того, пекарню, баню, склад горючего и боеприпасов, медицинскую службу, метеостанцию и т. д.

Словом, Шаталовский аэродром можно было использовать как запасной, на случай вынужденной посадки, но в таком виде, да еще в преддверии зимы ни о каком перебазировании не могло быть и речи.

Однако самое памятное из пережитого мною в тот раз — это то, что мне пришлось идти до Шаталова на высоте пятьдесят метров. Для «Ил-4» это практически минимум. Дело в том, что фронт совсем недавно переместился, немцев гнали в сторону Орши, но еще Красное не было взято, и я очень рисковал бы столкнуться с фашистскими истребителями, если б летел на большей высоте. А маленькая высота, между прочим, позволяла многое разглядеть. Когда я еще шел к месту назначения, проходя над Печерском, я увидел Смоленск. Поначалу не мог понять, что такое подо мной: возвышалось очень много странных квадратных столбов и ничего кроме них. И только когда я подошел еще ближе, то понял, что это трубы русских печей: все, что осталось от Северного поселка и от Заднепровья. Дома были разрушены. Ничего живого не осталось вокруг. Деревянные строения полностью сгорели, а печки русские продолжали стоять, им война нипочем оказалась, хоть хлеб в них сейчас пеки! Во всем Смоленске целыми я разглядел тогда только военный госпиталь на Покровке, красный дом рядом с госпиталем, театр, гостиницу «Смоленск» на площади Смирнова и нынешнее здание администрации на площади Ленина. Впрочем, в последнем доме были кое-где обрушены пролеты, и только коробка целиком стояла. Собор остался цел и Крепостная стена. Ну, еще, может, несколько жилых домов. У меня перед глазами весь полет так и стояли трубы от печей в сгоревших хатах. Только когда увидишь подобное, ты поймешь, что такое настоящая война.

«Воробушек!» — когда я произношу это слово, то мне вспоминается светлая девушка и светлые минуты, которых благодаря ей у нашего экипажа оказалось чуть больше, чем могло быть в годы войны.

Воробушком мы звали Лиду Воробьеву, немного пухлую блондиночку, маленького роста, симпатичную и очень скромную. Как она появилась у нас в полку? Только мы перелетели из Туношного в Мигалово и едва успели начать устраиваться на новом месте, нас сразу огорошили: «Завтра в полк прибывает большой отряд пополнения…» И действительно, на следующий день к нам прибыло шестьдесят девчонок! Их брали в связь, на медицинские должности и в технический состав. А в нашем полку как раз не хватало мотористов. И раз в полку тридцать три экипажа, то ровно столько девчонок направили на эти места. И мой экипаж получил мотористку — Лиду Воробьеву. Первое время она очень смущалась и постоянно мне жаловалась. Бывало, иду на стоянку, подхожу к самолету, смотрю, стоит Лида, губы надутые. Я спрашиваю:

— Лидочка, в чем дело?

— Товарищ командир, Ванюшка матом ругается, — говорит мне и чуть не плачет.

Я Ванюшку отзываю в сторону, отчитываю его:

— Ты, что, не соображаешь?

— Но она ж моторист! — возражает он, не понимая.

— Не моторист, а мотористка!

И ей тоже объясняю тогда:

— Лида, не обращай ты на это внимания, пропускай мимо ушей! Может, он палец прищемил, вот и вырвалось у него, с кем не бывает…