Наталья Иванова - Борис Пастернак. Времена жизни
Помощь проекту
Борис Пастернак. Времена жизни читать книгу онлайн
(Любопытно, что эти строки написаны К. Чуковским через пять дней после того, как он поздравил Бориса Пастернака с решением Нобелевского комитета.) Л. К. Чуковская отвечает отцу 2 ноября из Малеевки:
...«У меня тоже мучительно болела Венгрия, теперь полегче. Зато теперь болит Египет».
В сентябре 1956-го членами редколлегии журнала «Новый мир» (во главе с К. Симоновым) Пастернаку было написано официальное письмо, то есть внутренняя рецензия, с осуждением романа. Напечатано оно было только осенью 1958-го, но сам факт не был тайной. Атмосфера менялась – и венгерские события резко ее сгустили, повлияв и на властные «верхи», и на единичных писателей. Конечно, это еще не сравнимо с реакцией – через двенадцать лет – на события в Чехословакии. И тем не менее – начало конца положено было в сердце советской империи, а движение к финалу началось с ее центрально-европейских «окраин». С «предместий» – вот оно, важное слово.
На вопрос, повлияли ли события в Венгрии на умы творческой интеллигенции в СССР, отвечу: да, повлияли. Причем влияние было и непосредственное (не будем его преувеличивать), и отложенное (не будем его преуменьшать). С одной стороны, реакция на венгерские события – внутри страны – выразилась в ужесточении политического давления, в подавлении новорожденного чувства освобождения. С другой стороны, эти события были уже неизгладимы из памяти. И не только из памяти общества, но и из литературы. И хотя в наследии Пастернака не найти ни строки о событиях в Венгрии, но то, что он о них думал и обсуждал происходящее с близкими ему людьми, несомненно.
Все прочее – литература
Несмотря на то что после смерти Сталина Пастернак почувствовал относительную оттепель – «зимою несколько либеральных месяцев были в том отношении облегчением, что знакомые заговорили живее и с большим смыслом, стало интереснее ходить в гости и видать людей», «стало легче работать» (из письма О. М. Фрейденберг от 12 июля 1954 г.), отношения с официальной действительностью остаются «натянуты».
В ноябре 1954 года он впервые узнает о выдвижении своей кандидатуры на Нобелевскую премию: «мне радостно было и в предположении попасть в разряд, в котором побывали Гамсун и Бунин, и, хотя бы по недоразумению, оказаться рядом с Хемингуэем. Я горжусь одним: ни на минуту не изменило это течения часов моей простой, безымянной, никому не ведомой трудовой жизни» (из письма О. М. Фрейденберг).
Железный занавес, казалось, навсегда отделивший Россию (Советский Союз) от остального мира, тот самый занавес, который опустился осенью 1945 года, – с лязгом и скрежетом приподнялся.
Ранней осенью 45-го у Пастернака в Переделкине побывал Исайя Берлин, переведенный на работу в Британское посольство в Москву. С ним Пастернак передал, кстати, несколько глав романа «Доктор Живаго» сестре Лидии, в Оксфорд. В письме к родным в 1948-м, как бы небрежно замечая об экземпляре – «Покажите вашим Катковым, Набоковым и пр.», Пастернак тем не менее предупреждал, осознавая грозящую ему опасность:
...«Печатать (…) его ни в коем случае нельзя ни в оригинале, ни в переводе, – это наистрожайше внушите литературным людям, которым я бы хотел его показать. Во-первых, он не кончен, и это еще его половина, требующая продолжения. Во-вторых, напечатание ее там грозило бы мне тут самыми гибельными, я не скажу: смертельными последствиями…»
(12 декабря 1948 г.).
Политики связывают начало холодной войны с фултонской речью Черчилля. У поэтов – свое понимание возникновения конфликтов, в том числе и политических, исторических, международных.
После окончания войны, приехав в составе рабочей миссии в Ленинград, Исайя Берлин посетил Анну Ахматову, которая до сих пор представлялась ему фигурой из далекого прошлого. «А что, Ахматова еще жива?» – удивленно спросил он у случайного собеседника в Книжной лавке писателя.
Разговор с Ахматовой длился до утра. Ахматова рассказывала ему о гибели Гумилева, о своих давних поездках в Париж, о Мандельштаме, прочла «Поэму без героя», жаловалась на одиночество.
Все, что потом случилось: партийно-государственная анафема, постановление о журналах «Звезда» и «Ленинград», гонения на литературу и искусство, усиленный гнет цензуры; обострение отношений между Советским Союзом и Западом, – Ахматова связывала с реакцией Сталина, узнавшего о свободной встрече поэтессы с «другом из будущего», как она назовет потом Берлина. «Ах, так нашу монашку теперь навещают иностранные шпионы…» – будто бы заметил Сталин.
...«Поведав мне обо всем этом в Оксфорде (уже в 60-е. – Н. И. ), она добавила, что, по ее мнению, мы, то есть она и я, непреднамеренно, простым фактом нашей встречи, повлияли на ход мировой истории», – заключил Исайя Берлин в своих воспоминаниях.
История с романом «Доктор Живаго» тоже повлияла – по-своему, конечно – на ход мировой истории.
В мае 1956 года, после того как по международному московскому радио прошла информация о том, что Пастернак закончил работу над романом, на дачу в Переделкино нагрянули молодые итальянские журналисты, в частности Серджио Д’Анджело, коммунист, работавший на московском радио. Когда итальянцы покидали гостеприимный дом, Пастернак передал одному из них толстую папку. Это была рукопись романа «Доктор Живаго», который Гослитиздат обещал Пастернаку опубликовать на следующий год. Журнал «Новый мир» роман отверг и вернул вместе с письмом редколлегии, в котором писателя обвиняли в искажении Октябрьской революции и роли русской интеллигенции в гражданской войне. (Письмо было тогда же передано Пастернаку, но он о письме ни с кем не говорил. Не затрагивал эту тему даже в общении с К. Фединым.) От печатания романа отказался и либеральный альманах «Литературная Москва». Обращаясь к одному из членов редколлегии альманаха, Пастернак, предчувствуя решение, писал:
...«Вас всех остановит неприемлемость романа, я думаю. Между тем только неприемлемое и надо печатать. Все приемлемое давно написано и напечатано».
А вот как Пастернак описывал и комментировал события в письме Нине Табидзе в августе 1957 года:
...«Здесь было несколько очень странных дней. Что-то случилось касательно меня в сферах мне недоступных. Видимо, Х[рущев]у показали выборку всего самого неприемлемого из романа. Кроме того (помимо того, что я отдал рукопись за границу), случилось несколько обстоятельств, воспринятых тут также с большим раздражением. Тольятти предложил Фельтринелли вернуть рукопись и отказаться от издания романа. Тот ответил, что скорее выйдет из партии, чем порвет со мной, и действительно так и поступил. Было еще несколько мне неизвестных осложнений, увеличивших шум. Как всегда, первые удары приняла на себя О[льга] В[севолодовна]. Ее вызывали в ЦК и потом к Суркову. Потом устроили секретное расширенное заседание секретариата президиума ССП по моему поводу, на котором я должен был присутствовать и не поехал, заседание характера 37 года, с разъяренными воплями о том, что это явление беспримерное, и требованиями расправы, и на котором присутствовала О. Вс. и Ан. Вас. Ст[аростин], пришедшие в ужас от речей и атмосферы (которым не дали говорить), и на котором Сурков читал вслух (с чувством и очень хорошо, говорят) целые главы из поэмы.
