Василий Катанян - Прикосновение к идолам

Извините за такое отступление, но без него был бы непонятен следующий эпизод. Принесли нам кассету с фильмом «Последнее танго в Париже» Бертолуччи с Марлоном Брандо. Я звоню Алле и, учитывая все вышесказанное, говорю так:

— Алла, нам привезли из Парижа танцевальные пластинки с танго. Последние модные танго. Из Парижа. И мы вечером решили потанцевать. Будем танцевать танго. Которые из Парижа. Самые последние. Приходите. Вы же хотели танго. Из Парижа. Будем танцевать. Самое последнее.

— Вася, но я не танцую. Я не умею. И почему танго?

— Оно снова вошло в моду.

— Но я не гонюсь за модой, особенно за танцами…

— Алла, но это так просто — танго. Особенно последнее из Парижа, там такае ясная мелодия, четкий ритм…

— Ну, не знаю. Я как-то не настроена на танцы. У вас, наверно, будет много народу…

— Нет, придет только Федя Чеханков. Он, кстати, прекрасно танцует, он вас научит, будет гнуть в танго. И вы с ним сможете танцевать. Последнюю новинку Парижа — танго. (Господи, думаю. Как уж яснее сказать? Неужели она думает, что мы с Инной и впрямь будем весь вечер танцевать? И как у нас в квартире танцевать, когда повернуться негде? Нет, все принимает на веру.) Очень вам советую, Алла, приехать, приятно проведете время, в крайнем случае будете просто смотреть, как мы с Инной танцуем танго. Из Парижа. Самое последнее. (Боже, что я горожу?)

— Ну… не знаю. (Наверно, думает — что за удовольствие смотреть, как Вася с Инной танцуют весь вечер танго?) Если освобожусь, заеду. Спасибо.

— Уффф!

Вечером — звонок в дверь, приезжает Алла, дыша духами и туманами, красиво причесана, элегантно одета — танцевать так танцевать! Я ее все же уговорил на последнее танго. Из Парижа. «Я думала, что правда танцевать. И, честно говоря, удивилась». Вместе с нею очень мы смеялись над ее доверчивостью…

Мне кажется, что лучше нее никто сегодня не читает стихов, особенно поэзию Ахматовой. Она замечательно интересно разбирает «Поэму без героя», но это не «музыку я разъял, как труп», а увлекательный и умный рассказ о персонажах поэмы, которые часто не названы, но угаданы ею; это ассоциации со строками ранней Ахматовой, которые у Демидовой вызывает даже одно слово в поэме; это ее соображения относительно туманных образов, которые она расшифровывает, поверяя Ахматову ее же строфами… Можно было бесконечно слушать это эссе Демидовой о поэме Ахматовой, сидя в ее колдовской комнате на даче, с видом на водную гладь за окном. Жаль, что оно не записано ею и нигде не напечатано.

Естественно, что когда я работал над фильмом «Анна Ахматова. Листы из дневника», то читать стихи пригласил Аллу Сергеевну. Когда мы пришли в аппаратную, я снял пиджак, засучил рукава, приготовившись как следует поработать с Демидовой, «и — и не мог». Она так совершенно читала, что вся группа сидела завороженной, и, к счастью, эта «завороженность» осталась в фильме. Единственное замечание, которое я сделал и которое Алла постаралась учесть, только испортило стихотворение, и я тут же попросил ее перечитать по-своему. Думаю — именно это имел в виду Станиславский, когда говорил, что режиссер должен умереть в актере… Что я и сделал.

Когда Алла Демидова исполняла «Реквием» Анны Ахматовой, мы каждый раз ходили на ее выступление. (Кстати, она первый исполнитель.) После заключительных строк — «И голубь тюремный пусть гулит вдали / И тихо идут по Неве корабли» — неизменно наступала тишина. Публика сидела потрясенная.

После «Реквиема» мы всегда уходили. Слушать музыку, даже прекрасную и в прекрасном исполнении Владимира Спивакова, было невозможно: «И здесь кончается искусство / и дышат почва и судьба!»

— Но послушайте, какой случай произошел в Ленинграде, — рассказала однажды Алла Демидова, вернувшись с гастролей. — Мы выступали в зале Филармонии с «Реквиемом», и, когда вышли на последний поклон, я вдруг вижу, как по проходу семенит хрупкая старушка, седенькая, на высоких каблучках, с жабо, в буклях, старомодная такая петербуржанка — идет прямо на меня, а в руках какой-то полурастерзанный сверток в газете, и она очень трогательно протягивает его мне. Я ей поклонилась и с благодарностью приняла подарок. Чувствую, что реликвия какая-то, что-то сокровенное.

Мы опаздывали на «Стрелу», я, не разворачивая, сунула сверток в чемодан, в Москве утром побежала на репетицию, вечером — спектакль, я забыла про чемодан и только вчера разобрала его. Знаете, что было в этом свертке? Бутылка английского джина!

— Вот так так!

— Такая милая интеллигентная старушка, кто бы мог подумать? Неужели у меня вид пьяницы? Но вы любите джин и он вам.

— Спасибо!

Бенгт Янгфельдт — по национальности швед. Он всемирно известный ученый, славист и стажировался в Москве лет двадцать тому назад. Мы с ним в переписке, и, когда он издает книги, я, по мере сил, что-то уточняю или помогаю фотографиями. Случай же, о котором я хочу рассказать, к его работе не имеет никакого отношения.

Для тех, кто помоложе: даже еще в начале восьмидесятых годов людей за границу выпускали лишь после разрешения выездной комиссии, напрямую связанной с КГБ. В одних случаях это была выездная комиссия Московского Комитета КПСС, в других — райкома. Массу неприятностей многим хорошим людям принесли эти комиссии, не выпуская их в командировки, к родным или в туристические вояжи. Отказ кидал тень на невыездного человека, и тот терялся в догадках — пятый пункт? знакомая иностранка? строптивое поведение на работе? вольное высказывание?

Мне то отказывали в выезде, то открывали клетку, но я всегда в нее возвращался, что не мешало в следующий раз опять меня не выпускать. И надо отдать справедливость партбюро студии: мне всегда выдавали характеристику, в которой писали «…в быту скромен, морально устойчив. Замечаний в поездках не имел», что было чистейшей правдой. И даже для поездки к родственникам обязательно нужна была фраза, что, мол, «посещает университет Марксизма-Ленинизма»! Без этого и думать было нечего выехать, скажем, в гости к тетке в Румынию. Лет двадцать, судя по характеристикам, я учился в этом университете. А когда при Хрущеве, в оттепель их похерили, то стали писать, что я агитатор или хожу на какие-то там семинары. В 1980 году нас, седовласых уже, снова погнали на какую-то лекцию из жизни диалектического материализма. Как только лектор заблеял о призраке коммунизма, я почувствовал, что умираю. С Катей Вермишевой, уже бабушкой, мы тут же поднялись и в вестибюле встретили директора этих проклятых курсов:

— Товарищи! Куда же вы? Занятия еще только начались.