Агата Кристи - Автобиография

Доналд Уайзмен, один из наших эпиграфистов, прикрепил на дверь моей комнаты табличку, оповещавшую, что это «Бейт Агата» — «Дом Агаты», и в этот «Агатин домик» я удалялась ежедневно, чтобы немного поработать. Но большая часть дня уходила на фотографирование или реставрацию и чистку находок из слоновой кости.

Через наш дом прошла великолепная плеяда поваров. Один из них был сумасшедший из португальской Индии. Готовил он хорошо, но с каждым днем становился все тише и тише. Наконец пришли поварята и заявили, что Джозеф их тревожит: он стал странный. Однажды он исчез. Мы повсюду искали его, уведомили полицию, но нашли и привели его обратно люди шейха. Он объяснил, что получил указание от Господа Бога и обязан был повиноваться, поэтому ушел, но теперь ему велено вернуться и следить за тем, чтобы воля Божья исполнялась. Похоже, он не делал различия между Всемогущим и Максом: бродил, бывало, вокруг дома и, завидев Макса, что-то разъясняющего рабочим, падал перед ним на колени и целовал край его брючины, чем страшно его смущал.

— Встань, Джозеф, — говорил Макс.

— Я должен сделать то, что Ты велишь мне, Господин. Скажи мне, куда идти, и я пойду. Пошлешь в Басру — пойду в Басру, велишь посетить Багдад — посещу Багдад; отправишь на север, в снега, — пойду в снега.

— Я велю тебе, — отвечал Макс, стараясь подражать манере, приличествующей Всемогущему, — идти сейчас на кухню и приготовить нам пищу нашу насущную.

— Иду, Господин, — отвечал Джозеф, еще раз целовал отворот брючины Макса и отправлялся на кухню. К сожалению, иногда происходили сбои, Джозеф принимал команды по каким-то другим каналам и куда-то уходил. В конце концов мы вынуждены были отправить его обратно в Багдад. Деньги мы зашили ему в карман и дали телеграмму родственникам.

Тогда наш второй слуга, Дэниел, сказал, что немного разбирается в стряпне и готов поработать на кухне оставшиеся до конца сезона три недели. В результате у всех началось перманентное расстройство желудков. Он всегда кормил нас одним и тем же блюдом, которое называл «яйца по-шотландски» — нечто неудобоваримое, приготовленное к тому же на каком-то подозрительном жире. Дэниел был разжалован до окончания сезона, после того как поссорился с нашим шофером, и тот в сердцах сообщил нам, что Дэниел припрятал в своих вещах двадцать четыре банки сардин и много других деликатесов. Дэниел получил нагоняй, ему было объявлено, что он опозорил себя не только как христианин, но и как слуга, что он скомпрометировал христианство в глазах арабов и что мы больше в его услугах не нуждаемся. Это был самый плохой из слуг, когда-либо у нас работавших.

Как-то он явился к Хэрри Сэгсу, одному из наших эпиграфистов, и сказал:

— Вы единственный добрый человек на этой раскопке; вы читаете Библию, я видел. Так вот, поскольку вы человек добрый, отдайте мне пару своих лучших брюк.

— Вот как? — удивился Хэрри Сэгс. — И не подумаю!

— Это будет по-христиански, если вы отдадите мне свои лучшие брюки.

— Ни лучших, ни худших, — ответил Хэрри Сэгс. — Мне нужны и те, и другие.

Дэниел ретировался и попытался попрошайничать в других местах. Он был чудовищно ленив и всегда старался чистить ботинки, когда стемнеет, чтобы никто не заметил, что он вовсе их не чистит, а сидит, мурлычет что-то себе под нос и покуривает.

Нашим лучшим слугой был Майкл, работавший до того в Британском консульстве в Мосуле. Он был похож на Эль Греко — длинное печальное лицо и огромные глаза. У него вечно были неприятности с женой. Как-то она даже пыталась ударить его ножом. В конце концов наш врач уговорил Майкла повезти ее в Багдад.

По возращении он нам сообщил:

— Багдадский доктор сказал, что все дело в деньгах. Если я заплачу ему двести фунтов, он постарается ее вылечить.

Макс велел ему везти ее в Главный госпиталь, снабдил рекомендательными письмами и посоветовал не доверяться шарлатанам.

— Нет, — ответил Майкл, — это очень большой человек, он живет в большом доме на большой улице. Это, должно быть, самый лучший врач.

В первые три-четыре года жизнь в Нимруде была относительно спокойной. Из-за вечно плохой погоды мы были отрезаны от проезжих путей, что избавляло от большого количества визитеров. Но затем, учитывая растущую важность нашей работы, к нам проложили проселочную дорогу, соединившую нас с главной, а дорогу в Мосул на большом отрезке даже заасфальтировали.

Это обернулось большим несчастьем. В течение последних трех лет мы вынуждены были держать специального человека, в обязанности которого входило только одно — водить экскурсии, оказывать посетителям знаки внимания, поить их чаем или кофе и так далее. Приезжали целые автобусы со школьниками, и это было для нас постоянной головной болью, потому что повсюду зияли раскопы, края которых осыпались и представляли собой опасность для непосвященных. Мы умоляли учителей держать детей подальше от них, но те, разумеется, относились к нашим просьбам с обычным арабским «Иншаалла!», все обойдется! А однажды прибыла группа родителей с грудными детьми.

Роберт Хэмилтон, оглядывая комнату для рисования, где стояли три коляски с пронзительно орущими младенцами, вздохнул и недовольно сказал:

— Это не раскопки, а какие-то детские ясли! Пойду замерять уровни.

Мы все громко запротестовали:

— Ты что, Роберт, ты же отец пятерых детей! Кому же, как не тебе, присматривать за яслями? Не на этих же молодых холостяков оставлять детей!

Роберт смерил нас ледяным взглядом и вышел, не удостоив ответом.

Хорошие были времена! Каждый год отмечен чем-нибудь приятным, хотя, в определенном смысле, жизнь год от года становилась все сложней, теряла простоту, урбанизировалась.

Что касается самого холма, он утратил былую красоту из-за множества перерезавших его высоких отвалов. Ушло первозданное очарование каменных глыб, торчавших из зеленой травы, напоминавшей ковер, расшитый лютиками. Стаи пчелоедов — прелестных золотисто-зелено-оранжевых маленьких птичек, дразня, порхавших над курганом, — правда, по-прежнему прилетали каждую весну, а чуть позже являлись и сизоворонки — птички покрупней, сине-оранжевые, умевшие забавно и неожиданно камнем падать с неба. По преданию, Иштар наказала их, продырявив крылья, за то, что они ослушались ее.

Теперь Нимруд погрузился в сон.

Он весь покрылся шрамами, нанесенными нашими бульдозерами. Зияющие шурфы были засыпаны свежей землей. Когда-нибудь его раны затянутся, и на нем снова расцветут ранние весенние цветы.

Так когда-то здесь стоял Калах, Великий город. А потом Калах уснул…

Пришел Лэйард и потревожил его. И снова Калах-Нимруд погрузился в сон…

Затем явились Макс Мэллоуэн с женой. Теперь Калах спит снова…

Кто потревожит его в следующий раз?

Мы не знаем.

Я не рассказала о нашем багдадском доме. На западном берегу Тигра у нас был старый турецкий дом. Мы любили его, и многие находили наш вкус странным — они предпочитали коробки в стиле модерн. А наш турецкий дом был прохладным и восхитительным, с чудесным двориком и пальмами, подступающими прямо к балконным перилам. Позади дома находились поливные пальмовые сады и уютный домик какого-то скваттера, сделанный из бензиновых канистр. Вокруг дома резвились дети. Женщины входили и выходили, спускались к реке мыть кастрюли и сковородки. В Багдаде богатые и бедные жили бок о бок.

Как невероятно он разросся с тех пор, как я увидела его впервые! Дома современной архитектуры по большей части выглядели уродливо и совершенно не подходили для местного климата. Они были скопированы из новомодных журналов — французских, немецких, итальянских. В них нет сирабов, куда можно спуститься в дневную жару, и окна совсем не похожи на традиционные — маленькие, прорезанные в верхней части стены, чтобы скрадывать солнечный свет. Быть может, оборудование ванных и уборных в них лучше (хоть я и сомневаюсь). Оно теперь хорошо выглядит — сиреневые или светло-лиловые унитазы и прочее, — но канализационная система все равно нигде не работает как положено. Все сточные воды по-прежнему спускаются в Тигр, и количество воды для смыва, как обычно, удручающе недостаточно. Есть что-то особенно раздражающее в красивом современном оборудовании ванных и туалетов, которые не работают из-за недостатка воды в водозаборах.

Должна рассказать и о нашем первом после пятнадцатилетнего перерыва визите в Арпачию. Нас там сразу же узнали. Вся деревня высыпала из домов, приветствуя радостными возгласами.

— Вы меня не помните, госпожа? — спросил один человек. — Я был мальчиком, таскал землю в корзинах, когда вы уезжали. А теперь мне двадцать четыре, я женат, у меня есть большой сын, взрослый, я вам его покажу!

Их удивляло, что Макс не может припомнить каждого по имени и в лицо. Они вспоминали знаменитые скачки, вошедшие в местную историю. Повсюду нас встречали друзья пятнадцатилетней давности.