Агата Кристи - Автобиография

Их удивляло, что Макс не может припомнить каждого по имени и в лицо. Они вспоминали знаменитые скачки, вошедшие в местную историю. Повсюду нас встречали друзья пятнадцатилетней давности.

Однажды я ехала по Мосулу в грузовичке. Полицейский-регулировщик вдруг поднял свой жезл и с криком: «Мама! Мама!» — бросился к грузовику, схватил мою руку и бешено затряс ее.

— Какая радость видеть тебя, мама. Я Али — мальчик-официант, помнишь? Да? Теперь я полицейский!

С тех пор при каждой поездке в Мосул я встречала Али, и как только он видел нас, движение на улице замирало, мы приветствовали друг друга, после чего он давал нам зеленую улицу.

Какое счастье иметь таких друзей — добросердечных, простодущных, жизнерадостных, всегда готовых посмеяться! Арабы вообще большие любители посмеяться и славятся своим гостеприимством. Когда бы вы ни проходили через деревню, где живет хоть один из ваших рабочих, он обязательно выйдет из дома, уговорит войти и угостит кислым молоком. Некоторые городские эфенди в пурпурных одеждах бывают назойливы, но люди от земли всегда милы, они великолепные друзья!

Как я любила этот уголок земли!

Я и сейчас люблю его и буду любить всегда.

Желание написать автобиографию, как я уже говорила, снизошло на меня неожиданно в моем нимрудском «Бейт Агата».

Теперь, перечитав написанное, я осталась довольна. Я сделала именно то, что хотела, — совершила путешествие. Не столько назад, через прошлое, сколько вперед — к началу всего, к той себе, которой еще предстояло взойти на борт корабля, предназначенного пронести меня сквозь годы. Я не связывала себя ни временем, ни местом повествования, останавливалась там, где хотела, совершала скачк и то вперед, то назад — по желанию.

Я вспоминала то, что мне хотелось вспоминать, — иногда просто забавные эпизоды, которые приходили на память безо всякой видимой причины. Так уж мы, человеческие существа, устроены.

Теперь, когда я дожила до семидесяти пяти, думаю, наступило время остановиться: если речь идет о жизни, все уже сказано.

Теперь я живу в долг, жду в прихожей вызова, который неминуемо последует, после чего я перейду в иной мир, чем бы он ни оказался. К счастью, об этом человеку уже заботиться не надо.

Я готова к встрече со смертью. Я была исключительно счастлива в этой жизни. Со мной и сейчас мой муж, дочь, мой внук, зять — те, кто составляют мой здешний мир. И еще не настал момент, когда я стану для них только обузой.

Я всегда обожала эскимо. Однажды для дорогой старушки мамы будет приготовлено изысканное холодное блюдо, она уйдет по ледяной дороге — и больше не вернется…

Такой жизнью — достойной и насыщенной, — какую прожила я, можно гордиться.

Хорошо, конечно, писать такие возвышенные слова. А что если я проживу лет до девяноста трех, сведу с ума всех близких тем, что не буду слышать ни слова, стану горько сетовать на несовершенство слуховых аппаратов, задавать бесчисленное множество вопросов, тут же забывать, что мне ответили, и спрашивать снова то же самое? Буду яростно ссориться с сиделкой и обвинять ее в том, что она хочет меня отравить, или сбегать из лучшего заведения для благородных старых дам, обрекая свою бедную семью на бесконечные тревоги? А когда наконец схвачу бронхит, все вокруг станут шептать: «Бедняжка, но нельзя не признать, что это для всех будет избавлением…»

Это действительно будет избавлением — для них; и это лучшее, что может случиться.

А пока, удобно расположившись, я все еще жду вызова в приемной у смерти и наслаждаюсь жизнью. Правда, с каждым годом приходится что-то вычеркивать из списка удовольствий.

Дальние прогулки пешком — долой! И — увы! — морские купания тоже. Жареное филе, яблоки и свежую ежевику (неприятности с зубами). Чтение мелкого шрифта. Но многое еще и остается. Опера и концерты, чтение, наслаждение, которое испытываешь, ложась в постель и засыпая, самые разные сны, молодежь, которая приходит навестить меня и бывает удивительно мила. А самое, пожалуй, лучшее, сидеть на солнышке, тихо дремать и… вот мы и добрались до главного — вспоминать! «Я вспоминаю… Я вспоминаю дом, где я родился…»

Подобно поэту, и я всегда мысленно возвращаюсь в дом, где родилась, — в Эшфилд.

Как много он для меня значит! Мне почти никогда не снятся ни Гринвей, ни Уинтербрук. Только Эшфилд. Старая, хорошо знакомая обстановка усадьбы, где начиналась жизнь, хоть люди во сне могут быть и нынешние. Как хорошо я знаю там каждую мелочь: вот вылинявшая красная портьера на кухонной двери, медная решетка с узором из подсолнухов перед камином в холле, турецкий ковер на лестнице, большая, обшарпанная классная комната с тиснеными обоями — темно-синими с золотом.

Года два назад я поехала посмотреть — нет, уже не на Эшфилд, на место, где он когда-то стоял. Я знала, что рано или поздно не удержусь и поеду туда, несмотря на то, что это неизбежно причинит мне боль.

Три года назад кто-то сообщил мне, что дом собираются снести и на его месте построить новый. Меня спрашивали, не могу ли я спасти этот чудесный старый дом, ведь, говорят, я жила в нем прежде.

— Я проконсультировалась со своим адвокатом: можно ли купить дом и передать его в дар, скажем, приюту для престарелых? Это оказалось невозможным. Четыре или пять больших вилл с усадьбами были проданы — en bloc с тем, чтобы все их снести и возвести новое здание. Отсрочки приговора для милого Эшфилда быть не могло.

Это случилось через полтора года после того, как я добилась разрешения подвести туда дорогу.

Ничто не напоминало здесь больше о прошлом. Стояли повсюду самые унылые, убогие дома, какие я когда-либо видела. Не осталось ни одного большого дерева. Ясени умерли. Торчали жалкие остатки большого бука, веллингтонии, виднелись сосны, вязы, окружавшие огород, — я даже не могла определить, где раньше стоял дом. И вдруг нашла единственную путеводную ниточку — изломанные останки того, что когда-то было араукарией, отчаянно цеплявшиеся за жизнь на разоренном заднем дворе. Это был единственный сохранившийся клочок бывшего сада — все вокруг заасфальтировали, нигде не пробивалось ни травинки.

Я сказала: «Храбрая араукария!» — и, повернувшись, ушла.

Но после того, что я увидела, мне было уже не так горько. Эшфилд существовал когда-то давно, теперь дни его подошли к концу. А поскольку все, что когда-нибудь существовало, продолжает существовать в вечности, Эшфилд остается Эшфилдом. И мне больше не больно думать о нем.

Быть может, однажды девочка, сосущая пластиковую игрушку и стучащая по крышке мусорного ведра, увидит другую девочку — со светлыми золотистыми локонами и серьезным выражением лица. Девочка с серьезным лицом будет стоять в волшебном кольце зеленой травы возле араукарии с обручем в руке. Она во все глаза будет смотреть на пластмассовый космический корабль, который сосет первая девочка, а та точно так же — на обруч. Oна не будет знать, что такое обруч. И она не будет знать, что видит перед собой призрак…

Прощай, милый Эшфилд!..

Сколько же всего сохранилось в памяти: прогулка по ковру из живых цветов к алтарю Изиды в Шейх Ади… Красота изразцов в мечети Исфахана — города волшебной сказки… Огненный закат над домом в Нимруде… Остановка поезда у Киликийских ворот в вечерней тишине… Деревья Нью-Фореста осенью.. Купание с Розалиндой в Торбее… Мэтью, играющий за Итон и Хэрроу… Возвращение Макса с войны и ужин из подгоревшей рыбы… Так много всего — глупого, забавного, красивого… Два исполнившихся тщеславных желания: ужин у английской королевы (как бы радовалась Няня… «Где ты была сегодня, киска?») и обладание бутылконосым «моррисом» — моим собственным aвтомобилем! Самое острое ощущение: Голди, слетающий с карниза для штор после целого дня наших безнадежных, отчаянных поисков.

Ребенок, вставая из-за стола, говорит: «Спасибо тебе, Господи, за хороший обед».

Что сказать мне в свои семьдесят пять? Спасибо тебе, Господи, за мою хорошую жизнь и за всю ту любовь, которая была мне дарована.

Уоллингфорд,

11 октября 1965 г.