Моя жизнь: до изгнания - Михаил Михайлович Шемякин

А вот таможенников смутил не мой внешний вид, а то, что, в отличие от других пассажиров, у меня не было никакого багажа. Видимо, с подобным им сталкиваться ещё не приходилось, поэтому минут через пять я был окружён четвёркой молодых и рослых сотрудников московского КГБ. И меня начинают шмонать: выворачивают карманы, обнаружив в них лишь пачку сигарет и бензиновую зажигалку, вспарывают подкладку картуза, подаренного мне Игорем Дмитриевым (он “увёл” для меня картуз из кинофильма “Прощание с Петербургом” – знал бы, как мистически-символичен его подарок!) Заставив снять сапоги, проверяют, нет ли чего за голенищами, а затем старательно прокалывают острым шилом каблук каждого сапога. На таможенный стол вываливают содержимое пластикового мешка, внимательно разглядывают старые ножи, кухонную доску, перебирают руками репродукции…

По радио женский голос громко объявляет, что посадка на самолёт, вылетающий из Москвы в Париж, закончена. “Ну вот и всё. Доигрался. Поверил гэбистам. Теперь, наверное, не Париж, а лагерь… А как же пёс? Он-то в Париж летит или нет?” – вот какие мысли проносятся в моей голове, когда я услышал объявление. Странно, но я чётко помню, что ни на душе, ни в сердце у меня в те минуты не было никакого страха, напротив – только чувство отрешённого спокойствия после многих тревожных дней и ночей, вконец измотавших мою душу. Я уже представлял, как меня сажают в воронок, и даже виделись какие-то снежные и морозные дали тех мест, куда, наверное, меня упекут на долгие годы. Но главное, что согревало в этот момент моё сердце, – моя дочь с её матерью теперь в свободном мире.

Мои мысли обрывает окрик одного из гэбистов, судя по речи, украинского происхождения, рассматривающего кухонные принадлежности: “Эй, парень! Ты шо, мясник по профессии?” “Я не мясник, я художник, и эти ножи и доска для натюрмортов”, – уже ничего не боясь, злобно отвечаю я. И вдруг!.. Мордоворот широко лыбится и громко кричит, обращаясь к остальным: “Хлопцы! Так то ж художник, мазила, оказывается, перед нами! – и выразительно вертит пальцем у виска. – Ну так шо ты нам сразу не поведал, шо художник?! Забирай своё барахло и дуй вовсю к самолёту, трап сейчас для тебя подвезут!”

И впопыхах свалив в пластиковый пакет ножи, доску, репродукции Рембрандта, Веронезе, Вермеера и Брейгеля, я бегу по заснеженному полю к указанному мне самолёту, к которому уже подкатывают трап. Дверь самолёта открывается, и стюардесса с недовольным видом орёт: “А нельзя ли побыстрее?!” Хотя я и так почти вприпрыжку бегу вверх по трапу. И пока я протискиваюсь к своему креслу у окна, сажусь и пристёгиваю ремень, весь пассажирский салон сверлит меня недобрыми взглядами за задержку рейса.

Взревели двигатели моторов, самолёт начинает набирать высоту. Я неотрывно гляжу в иллюминатор на землю, где в предрассветной мгле виднеются разбросанные в беспорядке, окружённые заборами кособокие домишки, из труб которых струятся тонкие полоски дыма, торчат вмёрзшие в снег трактора, тоже какие-то убогие, виднеются грузовики, припорошённые снегом… Я улетаю от этого навсегда, в другой, сказочный мир, и неожиданно к глазам подступают слёзы, их всё больше и больше, я вытираю их рукавом старого свитера и мысленно отчитываю себя: “Ну что ты ревёшь, болван? Расстаёшься навсегда со страной, где тебя гнобили в психушках, травили, пытались несколько раз убить или изуродовать. Не реви! Учти: ты ещё не в свободном мире, ещё не перешёл французскую линию паспортов и таможни, и – молись, чтобы не случилось то, о чём тебя предупреждал полковник 5-го отдела, и самолёт из-за тебя не развернули обратно в Москву!”

Сидящий рядом в соседнем кресле офицер, принявший меня за разведчика, видя мои слёзы, кладёт мне руку на плечо и тихо шепчет: “Тяжело надолго расставаться с Родиной… Ведь она у нас одна”. Наверное, он был прав.

А через несколько часов я беспрепятственно прохожу французский пограничный контроль и меня встречают Дина с Манфредом, её сыновья и, что главное, я обнимаю и целую свою дочь и Ребекку. Итак, я в новом, свободном мире и для меня начинается новая жизнь.