Андрей Фадеев - Воспоминания

35

В прил. к 1-й ч. Воспом. 10 и 11, письма начальника главного штаба и Инзова.

По трактату 1878-го года, как известно, он снова возвращен России.

Из колонистов Саратовской губернии некоторые переселились в Саратов, построили дома, занимаются торговлей и сделались городскими жителями. Прим. А. М. Фадеева.

В прилож. к I ч. Воспом. № 11, письмо Инзова.

В числе этих образов, как драгоценная святыня, хранится у внуков князя Павла Васильевича серебряный, массивный крест с св. мощами, с давних пор принадлежавший этой ветви князей Долгоруких, по преданию, доставшийся им, как завещанное благословение от их предка, великого князя Михаила Черниговского, замученного в татарской орде.

«Вниз по матушке по Волге».

Это письмо, вместе с другими замечательными письмами, касающимися А. М. Фадеева, находится в приложении к его «Воспоминаниям» №18 и проч.

Все иностранные поселения Новороссийского края очень скорбели об отъезде Андрея Михайловича Фадеева и, чем могли, выказывали ему свое сожаление и признательность. Все колонии, чрез которые ему приходилось по пути проезжать, принимали его и провожали с самыми искренними заявлениями живейшего сочувствия. Даже в еврейских поселениях еврей собирались толпами при проезде его и долго бежали за экипажем с воплями, плачем и благословениями своему доброму начальнику. Многие из колонистов до самой смерти Андрея Михайловича поддерживали с ним сношения, обращаясь к нему письменно за советами, наставлениями и сообщениями своих дел. Некоторые, не смотря на огромное расстояние, приезжали повидаться с ним, или присылали сыновей своих засвидетельствовать ему о их постоянном уважении и благодарности к нему. Так, один из богатейших колонистов. Корнис, воспитывавший своего сына в Петербурге, по окончании учения, велел ему сначала поехать в Астрахань представиться Андрею Михайловичу, а уж потом возвратиться в родительский дом. Имя Андрея Михайловича Фадеева долго оставалось памятным в Новороссийских поселениях, долго передавалось с благодарным воспоминанием из поколения в поколение и доныне не позабыто во многих из них.

История Кирилла Федоровича с Шпаковским, по своей многосложности, продолжительности, разнообразным, необыкновенным и самым неожиданным выходкам с обеих сторон, могла бы назваться эпопеей в летописях сутяжничества, и для подробного описания ее мало было бы нескольких томов. Много раз приходилось нам ее слышать в детстве, но за давностью времени, к сожалению, она почти изгладилась из памяти. Суть дела заключалась в следующем: К. Ф. Федоров был когда-то женат, но давно овдовел и имел только двух дочерей, которые были замужем и тоже умерли, оставив ему внуков, из коих он более всего любил внука Пестова и назначил его своим главным наследником. Пестов был человек порядочный, служил в гусарах, потом вышел в отставку и жил у деда. Шпаковский также был женат и не смотря на преклонные лета, имел молоденькую, прехорошенькую дочь, в которую Пестов влюбился, посватался с согласия деда, и свадьба была решена. Федоров тогда находился в нежнейшей дружбе с Шпаковским. Незадолго до свадьбы, Федоров отправил Пестова в Петербург с доверенностью в опекунский совет, для вклада или получения из него трехсот тысяч рублей. Шпаковский призывался сопровождать Пестова в Петербург, якобы для покупки приданного дочери. По приезде, подпаивал его для своих целей, разузнал, что ему было нужно, и что-то такое смастерил, крайне плутовское, но что именно, память ясно нам не представляет. Кажется, что деньги были внесены в банк на имя Шпаковского; но Пестов, протрезвившись, уведомил об этом своего деда, который сейчас-же принял энергичные меры и доказал, что деньги принадлежат не Шпаковскому, а ему, и добился, что деньги были высланы ему из банка обратно в Астрахань. А Шпаковский, как почт-директор, приказал астраханскому почтмейстеру, своему подчиненному, их задержать, на том основании, что будто бы Федоров, ему их подарил, — в доказательство чего представил письма Кирилла Федоровича и всякие законные документы, оказавшиеся, впоследствии, подложными. Прежние задушевные друзья сделались жесточайшими врагами. Начался многосложный процесса, длившийся несколько лет, вследствие коего почтмейстер потерял место, Шпаковский отрешен от должности и предан суду, а деньги, задержанные на почте, как-то растаяли, испарились и не достались ни Федорову, ни Шпаковскому. Свадьба Пестова конечно расстроилась, однако он продолжал жить у деда, который, хотя и лишил его наследства, но содержала, прилично, в полном довольстве и, только при появлении новых знакомых с визитами, представлял мм присутствовавшего при этом внука неизменно в таких выражениях: «Вот рекомендую вам мой внук Пестов, негодяй, разбойник, предатель, который продал своего деда, — прошу любить и жаловать». А Пестов, с самым невозмутимым равнодушием (вероятно, уже по привычке), очень любезно расшаркивался перед озадаченными гостями. Шпаковский до конца дней своих поддерживал процесс; постоянно вновь измышляемыми доказательствами, будто Федоров подарил ему триста тысяча, На смертном одре, совсем умирающий, когда уже не мог говорить, испуская последний вздох Шпаковский вытащил из под подушки какую-то бумагу и тут же умер. Бумага оказалась подложным духовным завещанием Кириллы Федоровича, в котором он оставлял все свое состояние своему единственному другу Шпаковскому!

Главное духовное лицо у калмыков, вроде архиерея.

Простодушный лама, как выходец из Тибета и прирожденный сын степей, был мало знаком с приемами европейской цивилизации. Раз Андрей Михайлович пригласил его к себе вечером. Лама явился в сопровождении двух гелюнгов (ламайских священников) и, усевшись в гостиной очень чинно и прилично (как все азиаты), разговаривал со всеми через переводчика. Подали чай; когда ламе поднесли поднос с стаканами чаю и всеми принадлежностями, лама, как следует, взял стакан, поставил на стол, затем обмакнул все пять пальцев правой руки в молочник, встряхнул их к себе в чай, опять обмакнул и встряхнул, и так повторял до тех пор, пока чай побелел. Он занимался этим довольно долго, очень серьезно, важно и глубокомысленно. Все находившиеся в комнате, особенно дети Андрея Михайловича, с трудом удерживались от смеха. Разумеется, молочник унесли и заменили другим, но с последующими стаканами производилась неизменно та же самая операция. Когда лама собрался уходить, Андрей Михайлович приказал запрячь ему коляску. Экипаж подали к крыльцу, лакей открыл дверцы и откинул подножку. Лама, с церемонным прощанием, провожаемый всеми, медленно со шел с лестницы и вдруг, к общему изумлению, вместо того, чтобы войти в коляску, — сел на подножке ее! Ему предложили сесть в коляску, но он отказался наотрез: его просили, настаивали, представляли необходимость пересесть, но он не хотел и слышать о том, уверяя, что ему так прекрасно, гораздо лучше и спокойнее, нежели внутри коляски, и ехать будет очень приятно. Сколько ни уговаривали его, ничего не помогало и наконец, почти силою усадили его в экипаж. Потом он пригласил к себе в гости Андрея Михайловича с семейством. Очень любезно принял их и радушно угощал. Угощение состояло в том, что на столе посреди комнаты стояло пять блюд: одно с подсолнечными семечками, другое с тыквенными, третье с арбузными, четвертое с дынными, а пятое с рожками. Затем, подавали калмыцкий чай с бараньим жиром в деревянных чашках и жаренную жеребятину. Лама с своими гелюнгами казались очень довольны изысканностью их угощения. Н.Ф.