Альберт Шпеер - Шпандау: Тайный дневник

Но не обманываю ли я себя? Поскольку не осталось ничего из того, что я построил, смогу ли я вообще остаться в памяти людей как архитектор? А мои организационные достижения? Разве они не устарели, разве они сейчас кому-нибудь нужны? В таком случае, может быть, годы, проведенные в тюрьме, и станут той лестницей, по которой я все-таки взойду в столь желанное когда-то царство истории. Возможно, это как-то связано с моим чувственным отношением к Шпандау, с тем фактом, что я, вероятно, никогда по-настоящему не хотел уходить оттуда. Когда ко мне начнут приходить люди из внешнего мира, о чем бы я предпочел говорить с ними — о зданиях, прославлявших тиранию; о технологиях, столь успешно продлевавших войну; или о Шпандау, которую я просто терпел?

Сейчас мне часто снятся такие сны: я возвращаюсь в Шпандау, чтобы кого-то навестить. Охранники и директора приветливо встречают меня как человека, которого им не хватало. Я с беспокойством смотрю на заброшенный сад и неухоженные дорожки. Каждый день я снова наматываю свои круги, читаю в камере или подаю сигнал, вызывая охранника. Когда через несколько дней я хочу уйти домой, мне вежливо дают понять, что я должен остаться. Мне говорят, что меня выпустили по ошибке. Мой срок еще не закончился. Я напоминаю, что ждал целых двадцать лет до самого последнего дня, но охранники пожимают плечами: «Оставайтесь здесь, мы ничего не можем поделать». Приходит с инспекцией генерал, но я не жалуюсь, что меня держат здесь по ошибке. Я говорю, что со мной хорошо обращаются. Генерал улыбается.

Шпеер и Гитлер, 1938

Слева направо: проф. Брукман, мэр Нюрнберга В. Либель, Риббентроп, Гитлер, Шпеер. Нюрнберг, 1937

Гитлер и Шпеер инспектируют строительство стадиона в Нюрнберге, 21 марта 1938

Геринг, Гитлер и Шпеер на прогулке, 10 августа 1943

В самолете, 1943

На испытаниях танка «Пантера», 1943

Высшие офицеры и руководство Германии, включая Геббельса и Шпеера, на испытаниях ракеты «Фау-2» в Пенемюнде. Август 1943

Альберт Шпеер в Финляндии, декабрь 1943

Ксавье Дорш, Альберт Шпеер и Карл Дёниц наблюдают за учениями, 1944

Шпеер, Мильх и Мессершмитт, май 1944

Альберт Шпеер и Эдуард Мильх, 1 мая 1944

На военном заводе, май 1944

Альберт Шпеер и Густав Цанген на Западном фронте, 1944

Арест Дёница, Шпеера и Йодля, май 1945

Нюрнбергский процесс

Мой адвокат, доктор Ганс Флекснер, невысокий берлинец, обладавший удивительным даром красноречия, так объяснял свою линию защиты: «Если вы возьмете и объявите себя ответственным за все происходившее в те года, то выставите себя более важной фигурой, чем на самом деле, и вдобавок привлечете к себе неуместное внимание. Это может закончиться смертным приговором. Почему вы сами упорно твердите, что вы погибли? Пусть это решит суд».

В Нюрнберге нас с Флекснером разделяла проволочная решетка с мелкими отверстиями, и разговаривали мы под постоянным наблюдением американского солдата. Слева в нижней части деревянной рамки было отверстие, через которое адвокат обменивался документами со своим клиентом; но все бумаги сначала просматривал солдат.

В Нюрнберге я много рисовал. Я часто рисовал романтические замки и посылал детям.

Моя камера в Шпандау 3 метра в длину и 2,7 метра в ширину. Если учесть толщину стен, эти размеры увеличились бы почти вдвое. Высота потолка 4 метра, поэтому камера не кажется слишком тесной. Как и в Нюрнберге, оконные стекла заменили мутной коричневатой целлулоидной пленкой. Но когда я встаю на деревянный стул и открываю фрамугу, то вижу сквозь прочные железные прутья верхушку старой акации, а по ночам — звезды.

Сплю я на черной железной койке 1,9 метра в длину и всего 0,79 в ширину.

У длинной стены стоит кушетка с соломенным тюфяком. Вместо подушки я кладу под голову одежду. Ночью я укрываюсь четырьмя американскими шерстяными одеялами, простыней нет. Длинная стена за кушеткой до блеска вытерта телами прежних обитателей. Таз для умывания и картонная коробка с несколькими письмами стоят на расшатанном столике.

Я нарисовал себя, завернутым в одеяло, все нижнее белье намотано на ноги. В камере — адский холод.

Днем я накрываю койку одеялом и превращаю ее в кушетку. В отличие от нюрнбергских кроватей, в Шпандау есть подголовник, подушка, наматрасник и простыни.

Шкаф заменяет небольшая открытая полка, 0,43 на 0,54 метра, которая висит на стене. Там я держу мыло и другие личные вещи. Куртка, пальто и полотенца висят на крючках.

В камере стоит стол 0,48 метра шириной и 0,81 длиной. Грязно-коричневый лак отслоился, истертый поколениями заключенных, и под ним виднеются древесные волокна. Мои вещи обычно лежат на столе: фотографии, книги и письма.

Уже десять дней работаю над мемуарами. Каждое утро после уборки камеры я надеваю свитер, натягиваю на голову шерстяную шапку, раскуриваю трубку, чтобы привести мысли в порядок, и открываю форточку, наполняя камеру кислородом. Днем я кладу толстый справочник по строительству на согнутые в коленях ноги, так что любопытным наблюдателям не видно, что я делаю.

Архитектор часто автоматически подсчитывает «кубатуру» здания, вот и я только что прикинул, что объем тюрьмы, в которой содержат нас, семерых заключенных, составляет примерно 38 000 кубических метров. По сегодняшним ценам строительство такого помещения обошлось бы в семь-восемь миллионов марок. Таким образом, моя одна седьмая часть, а размером с небольшой дворец, стоит более миллиона марок. Никогда еще не жил с таким размахом.