Павел Фокин - Серебряный век. Портретная галерея культурных героев рубежа XIX–XX веков. Том 2. К-Р.

…Книга его представляет материал для поэтов, и богатый материал, – но автора ее поэтом назвать страшно» (Н. Гумилев. Письма о русской поэзии).

«Рукавишников всегда говорил трезво, но стоило вам прислушаться к тому, что он говорил, а не к тону его речи, и вы немедленно понимали, что это бред сумасшедшего. За всей трезвой логикой его рассуждений была какая-то грань пропадания в никуда. Все, за что брался Рукавишников, конечно, никогда не имело и признака реальности, все было в этом реальном мире обречено на провал. Путь Рукавишникова – это походка ультрасухопутного по бушующему океану» (В. Шершеневич. Великолепный очевидец).

«Сын волжского миллионера и сам миллионер, он на редкость не был во власти золота. Высокий, худой, с узкой, клином, русской бородкой, с русыми прямыми волосами и светлыми глазами, мечтательный, с доброй улыбкой – в нем одновременно было что-то иконописное и схожее с Дон Кихотом. Бóльшую часть своего состояния он умудрился прожить до революции. На что? Он был очень скромен в одежде, очень ограничен в пище. Знаю, что он много пил и много путешествовал, но больше всего любил деревню, волжскую природу, русскую песню, старинную русскую одежду – все, что создано руками человека – архитектуру, скульптуру, картины, старинную мебель, вышивку, домотканые ткани. Пленяли его в вещах цвет и сочетания цветов. Он утверждал, что машинные изделия утрачивают свою прелесть потому, что в них потеряна сила цвета, что вещи, сделанные машиной, а не умелой человеческой рукой, теряют свою индивидуальность, самобытность и красоту… Больше всего ненавидел он все, что носило на себе печать декадентского стиля. Когда он смотрел вещи этого стиля, у него как бы исчезали глаза, он прикрывал их рукой, делался слепым, а затем со странной улыбкой, полной жалости, отворачивался» (Э. Шуб. Крупным планом).

Журналистка, переводчица (Вилье де Лиль-Адан, Эркман-Шатриан, Анри де Ренье и др.), мемуаристка. Секретарь журнала «Весы» в 1905. Свояченица В. Брюсова. С 1923 – за границей.

«Родом из обрусевшей чешской семьи, она была сестрой Жанны Матвеевны, жены Валерия Брюсова.

Столь близкое родство с властителем дум уже само по себе окружало некоторым ореолом одаренную, на редкость остроумную, хотя и не отличавшуюся избыточной красотой хозяйку дома.

Невзирая, однако, на столь удачное, хотя и случайное преимущество блистать отраженным блеском, миниатюрная, хрупкая Бронислава Матвеевна, или, как фамильярно ее называли, Броничка, не желала, справедливо претендуя на несомненное личное очарование и собственный, а не заемный блеск.

Надо сказать правду, что в этом самоутверждении личности Броничка бывала даже несколько беспощадна в отношении высокопоставленного деверя, и чем злее было удачное словечко, пущенное по адресу первого консула, или острее эпиграмма, тем преувеличеннее был ее восторг и откровеннее и естественнее веселый, взрывчатый смех, которым она на диво заливалась.

Бронислава Матвеевна писала милые, легкие, как дуновение, и без всякого „надрывчика“ рассказы, новеллы и так называемые „Письма женщин“, на которые был тогда большой и нелепый спрос.

Литературный почерк ее называли японским, вероятно потому, что в нем было больше скольжений и касаний, чем претензии на глубину, чернозем и суглинок.

Кроме того, она славилась в качестве отличной переводчицы, обнаруживая при этом большой природный вкус и недюжинную добросовестность.

Но так как одной добросовестностью жив не будешь, то не для души, а для денег она скрепя сердце еще редактировала пустопорожний еженедельник „Женское дело“, официальным редактором которого состоял Ив. Ив. Попов…» (Дон Аминадо. Поезд на третьем пути).

Поэт, прозаик, мемуарист, переводчик. Стихотворные сборники «Самосожжение» (Лист I.М., 1913; Лист II. СПб., 1914; Лист III – 1915; 4 ред. М., 1917), «Пламя пышет» (М., 1913), «Золото смерти» (М., 1916), «Солнце во гробе» (М., 1921) и др. Романы «Несчастный ангел» (Пг., 1917), «Любовь без любви» (М., 1925), «Открытый дом» (Л., 1927), «Герой романа» (Л., 1928).

«Бледное, плохо выбритое существо сидит в углу. У него такой вид, точно он не спал всю ночь и явился, не успев переодеться. Лицо жалкое и милое, беспокойный близорукий взгляд. Это поэт Рюрик Ивнев. Если его попросят прочесть стихи, он долго будет отнекиваться, потом полезет в карман, вытащит сверток измятых листков, просыпет папиросы, выронит платок, засунет все это обратно, покраснеет, передернется, встанет, опять сядет…

Прочесть он может и очень плохие, и прекрасные стихи. Чаще плохие, даже никуда не годные, чушь:

И вдруг, изредка, щемяще-пронзительное:

Этот Рюрик Ивнев, будущий имажинист, поэт, „параллельно“ пишущий акафисты и страшные богохульства, простаивающий часы на коленях, замаливая „наш общий грех“» (Г. Иванов. Из воспоминаний).

«О, этот носик, завязанный небрежным узелком, эти круглые кузнецовские чашки глаз; эта рука, мягкая как бумага, на которой пишет он стихи. Рюрик Ивнев – вкрадчивая походка. Нежность удивления, ребяческая…

Он сгорает от избытка нежности. В этом его самосожжение. Ибо: нежность Ивнева не тепленький огонек камина, а яркий и ослепительный костер» (Б. Глубоковский. Маски имажинизма).

«С этого вечера начались мои дружеские отношения с Рюриком Ивневым. Это был псевдоним. В жизни он был Михаил Александрович Ковалев. Два имени – два человека. Рюрик Ивнев был „полоумным“ и „исступленным“ поэтом. Стремился к монашеству, к „самосожжению“ (так назвал он первый сборник своих стихов), к жертвенности, к страннической жизни.

Михаил Александрович Ковалев был аккуратным, благоразумным чиновником, воспитанным молодым человеком, не без склонности к мелкому разврату. Его отец был не то губернатором, не то вице-губернатором где-то на юге. Дядя занимал крупное положение в государственном контроле, куда каждое утро ходил на службу М. А. Ковалев. Он резко отличался от поэтической богемы, которая не знала, хватит ли денег завтра на обед, и эти деньги бросала на вино в надежде, что кто-нибудь даст взаймы. М. А. Ковалев был корректен и бережлив. Но иногда на несколько дней он бросал службу: не для пьянства или в „опьянении страсти“, а для поездок по монастырям, „на богомолье“.