Мои знакомые - Александр Семенович Буртынский

— Ага, ага, я так и сделаю… Спасибо вам…

Уже вслед расслышал ее голос:

— Как хоть звать тебя?

— Санькой.

— А я Лена. Счастливо, студент! Встренемся.

В райкоме ему повезло: сбывались Ленкины слова. И на учет его поставили тотчас, без лишних расспросов и направление дали. Он даже не сразу понял, куда и кем, и только на улице, вчитавшись в направление, вдруг ощутил слабость в ногах. Черным по белому значилось, что он направляется в порт для использования в строительных работах — штукатуром, каменщиком и т. д.

На этот раз он уже не плутал. У проходной, куда час назад вошла с лестницей черноглазая Ленка, замедлил шаг, разглядев на стенке белый листок с чернильной надписью печатными буквами.

Вот она, мелькнула обжигающая мысль, судьба. Он вошел в проходную с таким чувством, будто прокрался в чужой дом, на вопрос старика вахтера, куда и зачем, объяснил, что в кадры. Тот кивнул, сказал — проходи. Отдел кадров направо, вот в том здании. Тут, как на счастье, видно пошла ему везучая полоса, снова увидел Ленку, она стояла на верхотуре и затирала стену.

— Лен! — позвал он ее, словно давнюю знакомую, потому что впрямь считал ее другом — помогла.

— Ой, — сказала она, покачнувшись, и стала спускаться, — ну и шустро ты обернулся, студент. — Но видно, что-то поняла по его лицу, взяла из рук бумагу, прочла и вдруг привычно зачастила, словно убеждая самое себя: — Государство одно? Верно? Матросы нужны? Нужны! Попросился бы — на судно направили, а ты как телок… сам виноват. Вот сейчас исправляйся. Кадры на втором этаже, там в приемной запишись и жди. А бумажку спрячь. Ясно? — переспросила она, словно опасаясь, что он передумает.

— Ясно… — он запнулся, сказав со смешком: — Как бы не сорвалось, мне ведь восемнадцати нету.

— Вона… — она взглянула недоверчиво. — А мне уже все девятнадцать. — И, тряхнув головой, торопливо добавила: — Ну, ступай, ступай, горе мое.

Он удивленно оглянулся на нее и бегом припустил по лестнице. Записываться не пришлось, в приемной никого не было, из чего он не без радости заключил, что с кадрами туго. Рано радовался. Молодой, стриженый кадровик в линялой гимнастерке, просмотрев его документы, промямлил:

— Так, а войну где… ага, оккупация… Возраст… не выйдет.

Вдруг стало жарко, тело под рубашкой было горячим и липким.

— Чего не выйдет-то?

— Дать работу, — твердо отчеканил кадровик. — Никакой… Несовершеннолетний.

Стиснуло в горле, и Санька лишь закивал по-глупому, боясь расплакаться. В ушах шумело, пальцы сами собой мяли кепку. Кадровик, поморщась, поставил перед ним стакан с водой. Санька хотел было отпить, но тут же отдернул руку.

— Брось фокусы, — все так же неколебимо прозвучало в ушах, будто издалека. — Я в твои годы…

— Подыхать мне из-за не-верше… несоверше…

— К мамке, на хлеба. Все хотят плавать! За границу! Я, может, тоже…

— Сама без хлеба!

Он рывком надвинул на лоб кепку и пошел к дверям.

— Постой, ишь какие мы гордые. Под немцем такие выросли?

— Ага, в рабстве.

— Поосторожней!

Он выскочил в коридор. Будто что перевернулось в душе. Зашагал сослепу по каким-то лестницам, не зная, что теперь делать, но уже твердо, с неведомо откуда взявшимся злым упорством решил, что больше сюда не ходок. Самовольно пристанет к команде, зайцем на судно, черт знает что еще, только в обиду себя не даст, унижаться перед этим стриженым не станет. Бюрократ!.. Когда-нибудь он, Санька, вернется из плавания лучшим, заслуженным матросом, а навстречу этот хмырь: «Неужто вы, Александр Федорович?» — а он пройдет мимо — и ноль внимания.

Где-то на этаже, возле распахнутой огромной приемной, дохнувшей дымом, гомоном, смехом, столкнулся с парнем в новеньком бушлате. Тот протянул длинную сигарету — видно жаждал поболтать — спросил: «Тоже в рейс? С визой?» Санька пробормотал невнятное, но сигарету взял, закурил впервые, закашлялся. Морячок, видно, бывалый, что-то говорил о начальнике портофлота, из чего Санька только и понял, что именно здесь, в кабинете, заседает сам царь и бог Петр Иваныч, от которого все зависит. К нему-то Саньке и надо, раз он новичок да еще прибыл издалека. Главное — предъявить документы, только верные, не липу. Санька одурело мотал головой.

— Эх ты, матрос на квинте нос, — вздохнул парень. — Главное, держись с достоинством, жизнь, она сопливых не любит. А Петр Иваныч подавно…

Они уже сидели в приемной, где было дымно, хоть якорь вешай, как выразился случайный попутчик. А народу — битком. Наверное, начальник и впрямь был важный. Прошло часа два, не меньше, а Санька все еще был далек от обитых кнопками дверей. Они со скрипом отворялись, внутрь то и дело входили люди со стороны, не сидевшие в очереди, — видать, имели право. Остальные гудели, перебрасываясь репликами, то и дело слышались непонятные слова: «штурманская вахта», «пищевая группа», «траловый лов». Он старательно запоминал их, точно пробовал на вкус непривычную пищу, отдававшую запахом дальних рейсов. Стала покруживаться голова, был он слабоват, после войны жили худо, а тут еще за двое суток — один сухарь. У тетки харчиться не стал — спросила утром: деньги-то есть с собой? В кармане оставалась тридцатка — на буханку как раз, ее надо беречь. И какой из него моряк, стоит начальнику взглянуть — все станет ясно. В свои почти восемнадцать совсем хиляк, тощий, белобрысенький, самый раз подержаться за мамкин подол.

Коротая время, он принялся репетировать, что скажет начальнику — чтобы сразу дошло, проникло в самое сердце. Всякие жили при немцах, у него совесть чиста. Дважды отца угоняли в Германию, дважды он бежал. И вообще он, Санька, комсомолец, с десятилеткой, не какой-нибудь шлендра. В голову лезли разные умные слова, заковыристые обороты, призванные пронять начальство. Вспомнилась фраза из старой газетки, найденной в вагоне, — об отношении к кадрам.

Как бы с этим гнездом формализма его не вытурили. А вот «недоучет» — это, пожалуй, в точку. Тем более что «зачастую и к сожалению». Совместное, так сказать, сожаление, пострадавшего и обидчика. Он представил Ленку, которая прочла бы сейчас эти мысли, и ему стало стыдно. К черту, сказать надо просто, по-человечески… Фраза распадалась, новая никак не складывалась, в голове от усталости и голодухи стоял туман. Морячок опять что-то стал втолковывать участливо.

— Жизнь, брат как матрас, полосками…

Он отмахнулся, боясь потерять ораторскую нить, а морячок, видно умаявшись, резко поднялся, пошел и скрылся в дверях тамбура, нарушив