Георгий Фёдоров - Брусчатка

Из его рассказов люблю вспоминать, как он объяснялся с будущей женой. Дело было в 45-м году. Он отвел ее за локоток в сторонку, чтобы сказать очень серьезную речь. «Вам известны мои чувства к вам, — сказал он, — но прежде чем сделать вам предложение, я обязан открыть вам о себе важную тайну: я ненавижу Сталина».

Молодая красавица Майя Рошаль простила ему этот грех — хотя и была потрясена, еще бы…

Он рано прозрел и, может быть, потому, при его активной натуре и живом интересе к жизни, ушел в археологию. Однако, едва наступили времена новейшей ежовщины, то бишь андроповщины, Георгий Борисович в стороне не остался и, как мог, помогал диссидентам. Когда в Москве припекало, многие из них спасались у ГэБэ в археологическом поле: и Виктор Хаустов с Верой Дашковой, и Вадик Делоне с Ирой Белогородской, и Сережа Генкин, и Гера Копылов, и Илья Габай…

Вот это-то оно самое и есть, главное в Георгии Борисовиче, что сразу приходит на ум при его имени, — то, что он обладал редчайшим даром сердечной привязанности к людям. Не поверхностное радушие, а именно привязанность, когда человека помнят со всеми его проблемами и расспрашивают не для проформы, а со вниманием, и, полюбив, прощают и стараются не замечать многое, что любить никак невозможно.

— Дом Георгия Борисовича и Майи. Он весь в нашей памяти — с иконами, с тарелками расписными, с битком набитыми книжными полками — теплый, гостеприимный дом…

Юлий Ким, поэт

Георгий Борисович Федоров был прирожденным рассказчиком, с удивительной памятью. Слушать его можно было без конца, и многие из рассказанных им историй теперь узнаешь, листая эти страницы. А сколько сюда еще не вошло — и в какие тома можно вместить эту разнообразную, богатую жизнь, насыщенную событиями, размышлениями, а главное, встречами с превеликим множеством людей?

Людьми он был окружен постоянно. Его открытый, гостеприимный дом казался всегда полон. Тут можно было встретить историков, археологов, экспедиционных рабочих, с которыми Георгий Борисович был связан профессией, (а среди этих рабочих оказывался и поэт, и доктор физико-математических наук, которых он приглашал в экспедиции по дружбе), и литераторов, к числу которых хозяин дома также принадлежал, и людей самых неожиданных, с которыми Федоров знакомился в больнице или просто в пути, давал свой адрес, а иногда и приют, помогал в непростых делах — он это умел.

Потому что главным талантом Г.Б.Федорова, писателя, историка, видного археолога, был, конечно, талант человеческий. Он раскрывался порой по-особому в обстоятельствах той жизни, о которых повествуют его рассказы. Эти обстоятельства бывали не просто тягостны — противоестественны, унизительны, бесчеловечны. Доброта, сострадание, простая порядочность иногда оказывались наказуемы; чтобы их проявить, требовались душевные силы.

Про одного из друзей Федорова на этих страницах сказано: бывают времена, «когда просто для того, чтобы быть и остаться порядочным человеком, требуется огромное мужество». Георгию Борисовичу, как и его другу, хватило этого мужества на всю жизнь. Читая воспоминания о событиях нашей не такой уж давней, жуткой, постыдной истории, о бесчинствах оккупантов в Литве, унижениях солдатской службы, об ужасах коллективизации и ГуЛАГа, о всеобъемлющей, всепроникающей, разъедающей лжи, о мерзейшем государственном антисемитизме, растлившем даже иных из тех, кто имел звания профессорские и академические, всякий раз задаешься вопросом: как могли в этом отравленном воздухе (а ведь я тоже — один из тех, кто от рождения дышал им) сформироваться люди не просто полноценные — достойные, взрастившие в себе и сохранившие «душу живу»? Г.Б.Федоров поминает в рассказах тех, кто не выдержал изощренного давления этой системы, сломался морально, стал ее соучастником. А сколько сломалось физически, было попросту уничтожено!

Однако с истинным почтением и благодарностью выводит он на этих страницах людей, чьи доверительные (по тем временам рискованные) разговоры, оценки, суждения, собственные человеческие свойства, жизненное поведение помогли ему стать действительно самим собой. Г.Б.Федорову повезло на такие встречи, как, пожалуй, немногим.

И вот он передает теперь нам, знавшим его или читающим эти истории, частицу того, что перенял, усвоил, испытал, понял в своей многообразной и многотрудной жизни.

Археолог Алексей Петрович Смирнов, один из тех, у кого Федоров имел чему поучиться, неожиданно сказал ему перед смертью в больнице:

— Мне есть кому передать свечу… А вам есть кому?

— Есть, — ответил Георгий Борисович после короткого замешательства. — Свеча не погаснет.

Марк Харитонов писатель, лауреат Букеровской премии

Всю жизнь я пишу одну книгу вне зависимости от жанра, того или иного отрывка этой книги: научная статья или монография, рецензия, очерк, повесть, рассказ, роман и т. д.

Я прекрасно понимаю, что не смогу эту книгу закончить. Вот писать ее я перестану только тогда, когда завершится моя жизнь.

О чем эта книга? Я затрудняюсь ответить на этот вопрос.

Во всяком случае, это попытка следовать призывам двух великих писателей: английского — Джорджа Оруэлла, восставшего против двоемыслия, и русского — Александра Солженицына, своим творчеством и жизнью показывающим пример жизни не по лжи.

В предлагаемой читателю книге я собрал несколько повестей и рассказов, некоторые из которых были опубликованы в России, Латвии, Франции и Израиле, а большинство написаны за последние годы в Англии и еще нигде не печатались.

Я не философ, не социолог, не политолог. Я археолог, свыше полувека изучающий летописи, хроники, грамоты, договора, ведший раскопки памятников различных времен и народов во многих местах России, Украины, Прибалтики, Средней Азии, Молдавии, Румынии и т. д.

За это время я встречался со множеством наших предков и современников самого разного возраста, характера, социального и профессионального положения и т. д. Именно потому, что я археолог-эмпирик, я воспринимаю не только историю, но и окружающий меня мир не через какие-то учения, партии, другого рода организации, идеологии, структуры, системы, а через конкретных личностей, которые одни только и возбуждают во мне определенные чувства и мнения. Помню, в мае 1961 года в Риме я увидел на улице приехавшую с визитом в Италию английскую королеву Елизавету II. К ужасу приставленного к нашей группе московских археологов кгбистского стукача, я во все горло стал кричать «Да здравствует королева!» и даже обратил этим внимание (впрочем, вполне доброжелательное) кое-кого из толп итальянцев, приветствовавших королеву. Мог ли я считать тогда себя монархистом? Да, если королева английская; да, если это Елизавета II. В этом случае: да, да, да. То же мог бы я сказать о себе, если бы речь шла о короле Дании Христиане (ведь король с желтой шестиконечной звездой на одежде — дважды король), или испанском Хуане Карлосе II. Однако, в применении к целому ряду иных монархов, мой ответ мог бы быть столь же категорически отрицательным.