В. Ропшин - Конь бледный

1 сентября.

Снова приехал Андрей Петрович. Он с трудом разыскал меня и теперь долго и весело жмёт мне руку. Его старческое лицо сияет. Он доволен. Морщинки у глаз расползлись у него в улыбку.

– Поздравляю вас, Жорж.

– С чем это, Андрей Петрович?

Он лукаво щурит глаза, качает лысою головою,

– С победой и одолением.

Мне скучно с ним и я бы охотно ушёл. Мне скучны его слова, его докучные поздравления. Но он невинно улыбается мне:

– Да-а, Жорж, правду сказать, мы уже и надежду теряли. Неудачи да неудачи, – чувствовали, что у вас неудачи. И, знаете, – он наклоняется к моему уху, – упразднить даже вас хотели.

– Упразднить?… То есть как?

– Дело прошлое… Я сказку: знаете, не верилось нам. Сколько времени, а дел никаких… Ну и стали мы думать: не лучше ли упразднить? Всё одно, ничего не выйдет… Вот старые дураки… А?

Я с изумлением смотрю на него. Он всё тот же: седой и дряхлый. Пальцы его, как всегда, прокопчены табаком.

– И вы… вы думаете, можно нас упразднить?

– Ну, вот, Жорж, вы уже рассердились.

– Я не сержусь… Но скажите, – вы думаете, можно нас упразднить?

Он любовно хлопает меня по плечу.

– Эх, вы… Пошутить с вами нельзя…

И потом говорит деловито:

– Ну, а теперь кого? А?

– Пока никого.

– Никого?…

– Комитет решил министра юстиции.

– То комитет, а то я… Ах, Жорж…

Я смеюсь.

– Ну что вы, Андрей Петрович?

Я говорю: дайте срок.

Он долго думает про себя, по-стариковски жуёт губами.

– Жорж, вы остаётесь в Москве?

– Да, в Москве.

– Уезжайте-ка лучше.

– У меня дело есть.

– Дело?

Он опечален: что за такие дела? Но спросить у меня не смеет.

– Ну, ладно, Жорж, приедете, потолкуем… .

И снова весело жмёт мне руку.

– А ловко. Здорово… Молодцы…

Андрей Петрович – судья: он хвалит и он же клеймит. Я молчу: он ведь искренно верит, что я рад похвале. Жалкий старик.

Ваню сегодня судят. Я лежу в случайной квартире, на диване, в жарких подушках. Ночь. В раме окна ночное небо. На небе звёздное ожерелье. Большая Медведица.

Я знаю: Ваня лежал целый день на тюремной койке, иногда вставал, подходил к столу и писал. А теперь ему так же, как и мне, светит Медведица. И так же, как я, он не спит.

Я знаю ещё: завтра казнь. Завтра войдёт палач в красной рубахе с верёвкою и нагайкою. Он свяжет Ване руки назад и верёвка вопьётся в тело. Зазвенят под сводами шпоры, часовые уныло звякнут ружьём. Распахнутся ворота… На песчаной косе курится тёплый туман, ноги вязнут в мокром песке. Розовеет восток. На бледно-розовом небе чёрный загнутый шпиль. Это виселица. Это – закон.

Ваня всходит на плаху. В утренней мгле он весь серый, глаза и волосы одного цвета. Холодно и он ёжится, глубже уходит шеей в поднятый воротник. А потом палач надевает саван, стягивает верёвку. Саван белый и рядом красный палач. Неожиданно громко стучит отброшенный табурет. Тело висит. Висит Ваня.

Подушки жгут мне лицо. Одеяло сползает на пол. Неудобно лежать. Я вижу Ваню, его восторженные глаза, русые кудри. И робко спрашиваю себя: зачем виселица? зачем кровь? зачем смерть?

И тотчас я вспоминаю: «Мы должны полагать души свои за братьев». Так сказал Ваня. Но ведь Вани уж нет…

Я говорю себе: Вани нет. Это простые слова, но мне не верится в них. Мне не верится, что он уже умер. Вот стукнет дверь, он тихо войдёт и я, как прежде, услышу: «Кто не любит, тот не познал Бога, потому что Бог есть любовь».

Ваня верил в Христа, я не верю. В чём же разница между нами? Я лгу, шпионю и убиваю. Ваня лгал, шпионил и убивал. Мы все живём обманом и кровью. Во имя любви?

Христос взошёл на Голгофу. Он не убил, Он даровал людям жизнь. Он не лгал, Он учил людей истине. Он не предательствовал, Он сам был предан учеником. Так одно же из двух: или путь ко Христу, или… Или Ваня сказал: Смердяков… И тогда и я – Смердяков.

Я знаю: Ваня свят в своей смерти, его последняя правда в муках. Эта святость и эта правда мне недоступны, они непонятны. Я умру, как и он, но тёмною смертью, ибо в горьких водах – полынь.

Елена мне говорит:

– Знаете, я так боялась за вас… Я не смела думать о вас… Вы такой… странный.

Мы, как прежде, в Сокольниках. Осень дышит в лесу, гонит по ветру багровые листья. Холодно. Пахнет землёй.

– Милый, как хорошо…

Я беру её руки, я целую тонкие пальцы и уста мои шепчут:

– Милая, милая, милая…

Она смеётся.

– Не будь таким грустным. Будь весел.

Но я говорю:

– Слушай, Елена. Я люблю тебя, я зову: иди за мною.

– Зачем?

– Я люблю тебя.

Она гибко прижалась ко мне и шепчет:

– Ты знаешь, – я тоже люблю.

– А муж?

– Что же муж?

– Ты с ним.

– Ах, милый… Не всё ли равно: сейчас я с тобою. Будь со мною всегда.

Она звонко смеётся.

– Не знаю, не знаю.

– Елена, не смейся и не шути.

– Я не шучу…

Она опять обнимает меня.

– Разве нужно любить всегда? Разве можно любить всегда? Ты бы хотел, чтоб я любила тебя одного… Я не могу.

– Я уйду. Уйдёшь к мужу?

Она молча кивает.

– Значит, ты любишь его.

– Милый, вот горит вечернее солнце, шумит ветер, шепчет трава. Вот мы любим друг друга. Что же ещё? Зачем думать о том, что было? Зачем знать, что будет? Не мучь же меня. Не надо мучений. Будем радоваться вдвоём, будем жить. Я не хочу горя и слёз…

Я говорю:

– Ты сказала, что ты его и моя. Скажи, – так ли? Правда ли это?

– Да, правда.

Тень скользнула у ней по лицу. Глаза печальны и темны. Белое платье тает в сумерках дня.

– Почему?

– Ах, почему?…

Я наклоняюсь к ней близко.

– А если… Если бы не было мужа?

– Не знаю… Я ничего, ничего не знаю… Разве любовь вечна? Не спрашивай, милый… И не думай, не думай, не думай…

Она целует меня, я молчу. В моей душе медленно расцветает ревность: я не хочу и не буду делиться ни с кем.

Елена тайком приходит ко мне и быстро, как воды, текут часы и недели. Весь мир теперь для меня в одном, – в моей к ней любви. Свёрнут свиток воспоминаний, помутилось зеркало жизни. Передо мною глаза Елены, её губы, её любимые руки, вся её молодость и любовь. Я слышу её смех, её радостный голос. Я играю её волосами, я жадно целую её горячее и счастливое тело. Падает ночь. Ночью глаза ещё ярче, смех ещё звонче, поцелуи больнее. И вот снова, как чары: южный странный цветок, кровавый кактус, колдующий и влюблённый. Что мне террор, революция, виселица и смерть, если она со мной?… Она входит робко, опуская глаза. Но вот вспыхнули огнём её щёки, звенит её смех. У меня на коленях она поёт беззаботно и звонко. О чём её песни? Я не знаю, не слышу. Я чувствую её всю и радость её звучит в моём сердце, и во мне уже нет печали. А она целует и шепчет: