Тигрий Дулькейт - Лыковы

– Иван Петрович, это тебе. Так почему-то уважительно называли многие таежники хозяина тайги. Да и не только Деменев, многие таежники, промысловики всегда в первый вечер угощали хозяина тайги, благодарили его.

Коренные жители – алтайцы также, придя в тайгу на место промысла, одаривали хозяина тайги. Я не раз наблюдал, как в первую ночевку в тайге кто-нибудь из них брал топорик и, слегка царапнув острием кору кедра, как бы прося его обратить на него внимание, начинал скороговоркой говорить с кедром. На русском языке это звучало примерно так – богатое дерево, богатое светом, будь мне вместо матери, будь мне вместо отца, снег придет – отгоняй, дождь придет – не пускай, мороз придет – согревай и т. д. Причем так же клали под дерево, несколько в сторонке, немного пищи. И всегда в центре внимания был кедр. Бытовало поверие, что он все видит и слышит, и еще говорили, что кедр любит человека. Это прекрасное поверие было в сознании многих жителей таежных поселений Сибири, поэтому и было такое отношение к этому дереву.

На следующий день мы побывали на кладбище, где были похоронены близкие родственники Лыковых, кого сразила страшная болезнь. Убитый наблюдателями заповедника младший брат Карпа Осиповича Евдоким также нашел здесь свое последнее пристанище. Я собрал каких-то поздних цветов, сломал несколько веточек у недавно упавшего кедра, и это подобие букета мы положили на могилу Евдокима.

После обеда поднялись на лодке немного вверх по реке и устроились на ночлег под скалой в 10–12 метрах от воды. Приближались сумерки. Молоков развел костер и стал обустраивать ночлег, а я занялся рыбалкой. Это был какой-то выдающийся вечер, хариусы клевали как-то жадно, буквально не давая искусственной мошке коснуться воды.

Поднимаясь вверх по реке и спускаясь вниз к кордону, мы за эти дни несколько раз наблюдали маралов, которые, не обращая на нас особого внимания, не спеша уходили с гордо поднятой головой и скрывались в прибрежных зарослях. В одном месте молодая лосиха с лосенком, увидев нас, не стала особенно интересоваться нами, а, поднимая каскады брызг, красивой лосиной рысью перебежала мелкую протоку и исчезла в тайге, уводя свое чадо. Огромный медведь от неожиданности нашего появления из-за поворота реки рванул по каменистой косе и перед зарослями резко остановился, встал на дыбы, посмотрел в нашу сторону, рявкнул и был таков.

Звери здесь, в этих совершенно нетронутых в то время местах, абсолютно спокойно и без боязни относились к человеку. Следы их были повсюду. Но нигде мы не встретили никаких следов человека. Ни старых, ни свежих. Эта часть заповедника по-прежнему оставалась первобытной.

Все эти дни, проведенные в районе Верхней Кержакской заимки, мы много говорили с Молоковым о людях, которые впервые в истории селились здесь и осваивали эти места, и, конечно, о Лыковых. И не потому, что они чем-то выделялись из всех проживающих в глухих таежных поселках людей, а потому, что с фамилией Лыков было связано много ярко выраженных событий, так сказать, местного характера, о которых уже написано.

Говоря о Лыковых, Молоков сказал, что он сомневается в том, что они ушли из тайги. Это он объяснял тем, что в его положении с младенцами, не имея лошадей, уйти в Туву практически невозможно, а если они спустились вниз по Абакану, то люди бы знали. Никаких других вариантов быть не могло. И как выяснилось позднее, Лыков никогда не предпринимал никаких попыток куда-то уйти. Лыковыми интересовались все меньше и меньше. Во всяком случае, местные власти, а, следовательно, и руководство заповедника не только не предпринимали никаких действий, но и не строили никаких планов, касающихся семьи Лыковых. Но здесь, надо сказать, сыграла свою роль смена директора заповедника. Вместо молодого, энергичного, замечательного человека А.И. Мартынова прибыл назначенный главком И.Г. Ефремов.

Человек, совершенно не знавший Сибири, не представлявший, что такое дикая природа горной тайги и что за работа в таком заповеднике – почти всегда в экстремальных условиях. Все свои два с половиной года, до освобождения от должности, он просидел в кабинете. Ни разу ни на лошади, ни пешком не совершил ни одного выхода в тайгу по территории заповедника, хотя бы на 5-10 километров. Старался построить работу так, чтобы не было особенно хлопотно, никаких новшеств, инициатив от него никогда не исходило. Среднего роста, полноват, во рту всегда полуизжеванная махорочная скрутка, и весь его путь за время работы в заповеднике состоял от дома до работы; тихонечко, шаркающий походочкой, не спеша на обед домой и снова в кабинет до конца работы.

На одном из совещаний, когда возник разговор о семье Лыковых, Ефремов, к нашему удивлению, сказал, что, насколько он осведомлен, Лыковы никому не мешают, и пусть живут себе на доброе здоровье, где хотят. Старший научный сотрудник Ф.Д. Шапошников довольно резко возразил и сказал, что речь идет не столько о самом Лыкове, сколько о его детях, и предложил организовать поиски и постараться убедить Лыкова перебраться на Абаканский кордон. Вообще сотрудники научного отдела считали, что кандидатура К. Лыкова на место наблюдателя на Абаканский кордон – это идеальный вариант. Но Ефремов, явно не подумав, заявил:

– Нам браконьеров не нужно. Вот такой резкий поворот.

Спустя три года, в начале сентября 1951 года, мы с Молоковым выехали на трех лошадях на Абаканский кордон с очередным объездом. Одновременно повезли продукты для зимнего дежурства. По плану, нам предстояло провести на кордоне пять-шесть дней. Нужно было побывать на горячем источнике и подготовить кордон к зиме. По завершении этой работы Молоков оставался на дежурстве, а я, забрав всех лошадей, должен был вернуться в поселок. На источнике в то время находился работник заповедника Д. Зуйков. Он также оставался дежурить вместе с Молоковым. Вернуться в поселок они планировали на лыжах.

Всю работу мы выполнили в указанный срок, немного порыбачили, и я, теперь уже с четырьмя лошадьми, отправился в путь. Мне предстояло одному проехать по горной тайге, перевалить Абаканский хребет. Это как минимум два дня. Дорога знакомая, но за день до отъезда пошел холодный дождь, а в горах повалил снег.

По мере того как я поднимался вверх к перевалу, снега становилось все больше и больше, и на перевале его было, как говорят таежники, «коню по брюхо». Тропы не было видно, затеей на деревьях были залеплены снегом. Немного буранило. В этой обстановке, когда видимость 20–30 метров, ориентироваться сложно. Вся надежда на лошадей. Я знал, что лошадь, побывав где-то в тайге хоть один раз, никогда не собьется с пути. А наши лошади знали этот путь лучше, чем мы, да и домой они идут всегда бодро, торопятся, и подгонять их не приходится. А когда я увидел почтовый ящик, прибитый к дереву, все встало на свои места – это была вершина перевала. Почтовый ящик был установлен наблюдателями для передачи информации еще в тридцатых годах. После спуска с перевала я покормил лошадей и почти по сухой тропе продолжал путь. Вернувшись в поселок, я подробно доложил о поездке. Обычно мы устно отчитывались в научном отделе, и в этот раз наш разговор проходил в кабинете Ф.Д. Шапошникова, который во время беседы, улыбаясь, неожиданно спросил: