Алла Андреева - Плаванье к Небесной России

Не слишком много Алла Александровна говорит о своем призвании, о пути художника. И как художник, живописец и график, она жила столь же безоглядно, легко расставаясь со своими работами, словно бы не придавая серьезного значения своему дару. Боюсь, что сегодня многое из сделанного ею в искусстве мы просто не сможем увидеть. Одни работы, видимо, пропали безвозвратно — слишком долго она ютилась по коммунальным углам, мастерской никогда не было, другие — в провинциальных музеях и где-то, у кого-то.

Как лирически точны ее иллюстрации к книжечке стихов Даниила Андреева «о природе»! Иллюстрации, в которых нет ничего от тех многозначительно вычурных вариаций на темы «Розы Мира», не замедливших появиться. Ее рисунки, естественно свободные, завораживают лаконизмом и богатством живой линии, безошибочным ощущением равновесия белого и черного, выразительностью графического жеста и пространства. А главное в них — то нежное чувство природы, которое было так внятно поэту.

О своем понимании искусства Андреева говорит в книге немного, просто, но о главном. Она признается в любви: «Я очень люблю пейзаж. Когда я пишу, то хочу, насколько хватит сил, передать Божий замысел этого пейзажа, ту гармонию, которую Творец вложил в него. Каждая складка падающей ткани в натюрморте, каждый блик хрусталя или металла — тоже Божий мир, красота нашего мира. И работа над портретом — это попытка проникнуть в замысел Творца о человеке…»

Даниил Андреев сказал о ней:

Стойкая, почти инстинктивная верность искусству, себе, своей любви, поэзии Даниила Андреева, верность до самозабвения, и представляется главным мотивом ее жизни, книги, который звучит в ней иногда и помимо воли автора. Как вера в Божий промысел, в судьбу, подтвержденная жизнью.

Мог ли Андреев избежать ареста, читая своих «Странников ночи» еще более узкому кругу друзей или же таясь ото всех? Могли ли они не встретиться в 1937 году и разминуться в 1944?

Нет, все это, так или иначе, неминуемо должно было случиться. И без этой любви, без пламенных дружб, без сиротства и теплоты добровского дома, без трубчевских круч и брянских немереч, без фронта и без тюрьмы не представима ни поэзия Даниила Андреева, ни его жизнь, становящаяся, ставшая житием. Без всего, что ими вместе пережито, не представима и судьба Аллы Александровны Андреевой — неровная, страстная, выразительная.

Изысканная красавица, профессорская дочка, художница становится женой нищего, чудаковатого для стороннего взгляда, с его непонятным стихописанием и диким босиком-хождением поэта-мистика, не опубликовавшего ни строки, идет с ним в тюрьму, выхаживает его, безнадежно больного, хранит десятилетиями его опасные рукописи, и потом, даже ослепнув, на девятом десятке едет в какую угодно даль, где готовы слушать стихи Даниила Андреева. И вдохновенно, с духоподъемной силой и страстью доносит до нас, может быть, заветные интонации самого поэта.

Я вспоминаю, как мы с Аллой Александровной ехали в Саратов, к читателям и почитателям Даниила Андреева.

Она уже почти не видела. Но была бодра, в ее лице не сквозило и тени покорной беспомощности и неуверенности, обычной у ослепших людей.

В купе с нами ехали два старика. Как это водится, с попутчиками мы перекидывались какими-то словами. Им было куда меньше семидесяти. И я поймал себя на мысли, что Алла Александровна, которая старше их лет на десять-пятнадцать, которая слепа, куда моложе этих скучных, одряхлевших не столько телом, сколько душой людей, и вообще не имеет ничего общего с их унылой старостью.

И вот она читает стихи Даниила Андреева. Лицо ее приподнято, устремлено куда-то вверх, словно обращено не только к слушающим ее, но и к стоящему где-то за последним рядом (он и на большинстве известных групповых фотографий в последнем ряду) высокому, смуглому, с огромным ясным лбом, похожему чем-то на индуса, поэту. И в чтении ее угадывается его голос, как свидетельствуют слышавшие чтение самого Даниила Андреева.

Она всегда мечтала быть актрисой. Страстная детская мечта никуда не исчезла. Она упоенно играет в лагерной самодеятельности, и уже там, в бараке, подругам читает стихи Даниила. Без своих чтений она не представляет вечеров памяти поэта, конференций, научных собраний, ему посвященных. Сказав несколько слов, чаще всего, поспорив с невменяемыми любителями мистического тумана и оккультных бредов, она читает стихи. Стихи — присутствие самого поэта. Каждый раз она тщательно продумывает программу, репетирует, сомневается, волнуется, советуется. Она читала стихи Даниила Андреева, не отказываясь ни от одной возможности, перемогая болезни и немощи, по всей стране, в Париже, в Германии, на Мальте. Я был с ней лишь в нескольких поездках, но и я слушал ее в Новосибирске, Екатеринбурге, Смоленске, Брянске, и, конечно, в Трубчевске.

Помню, мы только познакомились, я только принялся читать эти удивительные рукописи, которые не сразу, частями, кусками приносила она мне в издательство — «Я вас ужасно боялась вначале, как всех редакторов!» — как в один ясный летний день увидел из окна своей толстопальцевской избушки, что у калитки стоит, нетерпеливо вглядываясь, Алла Александровна. Она торопилась узнать судьбу будущей книги, с которой начались мои занятия наследием Даниила Андреева. Шёл 88-й год, Алла Александровна была полна упрямой энергии, готова бежать и ехать куда угодно — нестарчески легкая, стройная, нервно-стремительная.

Болезни, слепота, годы не сделали ее другой. Она та же, неосмотрительная в увлечениях, резкая в неприязнях, спорах, иногда и несправедливая, готовая идти и ехать, ведомая кем-нибудь за руку, но все так же прямо держащая седую, с летящим профилем, голову, четко и молодо рассуждающая. Видимо, она в свою бабушку, в ту, что с цыганской кровью, которая дожила в полной ясности ума до 94-х. И я с ней спорил, даже ссорился, обижаясь на напраслины, но всегда дорожил и дорожу нашим знакомством. Ведь и вправду, таких женщин, как она, нет.

В ее утонченном и строгом скандинавско-северном облике чувствуется, что среди ее предков были датчане, литовцы, новгородцы. И есть в ней нечто от того любимого вагнерианцем Даниилом Андреевым образа Кримгильды, о котором он писал в своей поэме:

В тюрьме, не зная где она, в каком лагерном краю, жива ли, Даниил Андреев писал:

Опять я прихожу в Брюсов переулок, поднимаюсь на седьмой этаж, выходя из лифта, вижу, как она ждет меня, неизменно широко распахнув дверь, и спрашивает: «Это вы, Борис Николаевич?» И мы опять говорим о делах поэта, которые все еще непросты, которых много, которые не дают ей успокоиться.