Юрий Погосов - Мелья

Бегство… То было много лет назад. Он, младший брат Сесилио и мать уезжали из Гаваны. На пристани стоял осунувшийся отец. Их отъезд походил на бегство, так быстро и неожиданно собрались они. Притихшие братья смотрели на полоску зеленой воды между пароходом и причалом, которая ширилась с каждым ударом винта. Они не понимали, почему нужно было уезжать от солнца, от ласкового моря и ехать в эту холодную, чужую страну на севере… Едва помахивая рукой, отец стоял на причале, пока пароход не скрылся за поворотом крутого берега.

Было уже 10 декабря. В газетах появился медицинский бюллетень о состоянии здоровья Мельи. Слухи о его «упрямстве» уже вышли за пределы столицы и докатились до самых дальних городов страны.

Его голодовка была в центре общего внимания. Его имя было на устах каждого студента. Ни одно собрание рабочих не проходило без обсуждения голодовки. Правда, не обошлось без нытиков и скептиков, осуждавших поступок Мельи. Но таких было очень мало. Внимание табачников, студентов, железнодорожников, служащих, школьников старших классов было приковано к столичной тюрьме, расположенной у берега моря, в самом начале старинного и респектабельного бульвара Прадо, за которым распростерлась Старая Гавана — исторический центр города.

Вчера Мелья категорически заявил, что прекратит голодовку, только полужив свободу, и что смерти он не боится. Друзья по партии, университету и Рабочему центру решили создать комитет «За Мелью» и бороться за его освобождение, чего бы это им ни стоило. В декабре 1925 года «Дело Мельи» стало знаменем для всего кубинского революционного движения.

Временами болела голова. С каждым днем тело становилось все непослушнее. Иногда ему казалось, что оно вытянулось чуть ли не вдвое. В утреннее посещение Оливин раскрыла сумку и поставила перед ним зеркальце. На него смотрел незнакомец с горящими глазами и заросший черной бородой.

Оливин, ласково обтирая капельки пота на лице, спросила:

— Как ты себя чувствуешь?

В ответ он слабо усмехнулся. Говорить не хотелось.

Вспомнились посетившие его журналисты. Рассматривали его как диковинку. Краем уха услыхал, как один из них сказал соседу:

— Он непохож на динамитчика. Одет опрятно, строгое, интеллигентное лицо…

Газетчики потоптались немного, пощелкали затворами фотоаппаратов, не пытаясь задавать вопросов, — Оливин была начеку — и отправились восвояси.

Помогая ему переодеть рубаху, она сообщала ему новости:

— Началась кампания за твое освобождение. В президентский дворец шлют много писем и телеграмм. Знаешь, тексты многих из них напечатали в газетах.

Взяв со стула газету, она начала читать телеграмму железнодорожников Матансаса, в которой они взывали к чувству справедливости президента.

«Справедливость!.. Справедливость!.. Нашли у кого требовать справедливости! У этого прихвостня янки, у этой бестии, облеченной президентской властью!..»

— «…Я твердо верю в чистоту его души и в беззаветную убежденность его помыслов?..» Знаешь, кто это написал? Серхио Куэвас Секейра. Это тот профессор социологии, с которым ты не раз схлестывался в спорах…

Что ж, это неплохо, если даже явные враги становятся на его сторону…

Голос Оливин, казалось, звучал где-то за толстой каменной стеной…

— …«Хулио Антонио выделялся из всех студентов решительным характером и гражданской доблестью…»

«Хулио Антонио выделялся… А почему «выделялся»?.. Разве меня уже нет?.. А почему Хулио Антонио?.. Ведь я Никанор Макпарланд, а по отцу Мелья…» И вновь взбудораженная память возвращает его к прошлому.

При поступлении в университет его вписали в студенческий список по метрическому свидетельству, но обстоятельства сложились так… Все началось с отца. Сын борца за независимость Доминиканской Республики, он прямо-таки восстал против «революционных увлечений» Никанора. Дело дошло чуть ли не до полного разрыва между ними. Никанор ушел из дому и снял небольшую комнатушку по соседству с университетом. Отец через друзей пересылал ему немного денег.

Для Никанора фамилия Мелья приобрела особый смысл, связанный с революционным прошлым родины его отца и овеянный славой деда, и будучи кубинцем по национальности, он вдруг застеснялся своей некубинской фамилии. Еще на первом курсе Никанор стал подписываться «Хулио Антонио Мелья». Вскоре все его звали Хулио Антонио или просто Хулио. Но однажды, кажется на третьем курсе, во время одной из многочисленных политических перепалок кто-то из его врагов, исчерпав все разумные аргументы, бросил Никанору в лицо обвинение в фальсификации имени. Хулио чуть не задохнулся от гнева, но друзья не дали ему и рта раскрыть и сами расправились с клеветником…

Голос жены слышался все тише, ее широкое некрасивое лицо медленно затягивалось пеленой. Превозмогая тяжесть, сковавшую тело, Хулио повернул голову и медленно разжал веки. Оливин встревоженно смотрела на него:

— Спи, спи, дорогой…

— Ты знаешь, я уже второй день вижу во сне старика Мирона. Где он сейчас? Был бы он сейчас здесь…

Оливин смотрела на него немигающими глазами, ее лицо выражало только скорбь.

Так вот, значит, ему нужен Мирон… Сальвадор Диас Мирон, мексиканский поэт и бунтарь. Какой-то парадокс: Мирон по политическим мотивам бежал с родины на Кубу, а Хулио по таким же мотивам преследуется здесь, на Кубе… Все помешались на этой политике, а ей так надоели и шумные студенческие собрания, и манифестации, и столкновения с полицией. Предчувствия не обманули ее: Хулио Антонио арестовали, и это уже серьезно. Временами ей казалось, что это она не уберегла мужа. Но здравый смысл подсказывал, что не было силы, которая могла заставить его оставить партию и забыть то, что стало сутью его жизни. Мирон был первым, кто разбередил в нем бунтарский дух. Хулио всегда с нежностью вспоминал старого поэта, который был его учителем в «Академии Ньютона». Однажды старик сказал про себя: «Есть такие люди, которые, сколько ни вози по грязи, все равно остаются чистыми. Я из таких». Да, к нему никакая грязь не прилипала… В те времена работоспособности и энергии Сальвадора Диаса Мирона мог позавидовать любой юноша. До сих пор Хулио вспоминал его лекции по литературе и истории. Они не были похожи на лекции других преподавателей. Набившие оскомину дворцовые перевороты и любовные проделки именитых особ превращались в его устах в рассказы о страстях человеческих, о справедливости, о патриотизме и мужестве. Хулио всегда помнил, что Мирон был первым, кто растолковал ему причины богатства и нищеты. Правда, сейчас юношеское представление о благородстве, социальном добре и зле, о справедливости и несправедливости, весь тот наивный материализм, который вложил в своего ученика старый поэт, сменились у Мельи твердой верой в необходимость борьбы угнетенных против угнетателей.