Сара Блейк - Шереметевы. Покровители искусств

Однако вскоре после восстания Николай был арестован. Николай I был в некотором замешательстве – все же Николай Шереметев принадлежал к слишком хорошей семье, чтобы поступить с ним так же, как и с другими участниками восстания. Однако наказание должно было последовать.

Именно потому, что он принадлежит к такому семейству, как ваше, – передавал он его родственникам через великого князя Михаила Павловича, – не наказать его нельзя. Если простить Шереметева – нельзя наказывать и других. Он, видно, как ребенок попался в сети, позволил записать свое имя в тайное общество и поступил противозаконно, потому что он присягал не принадлежать ни к какому тайному обществу, ни к ложе. Да и я, – добавил великий князь от себя, – люблю его не меньше прежнего.

Что же, – отвечал его отец, – я намеревался отречься от него. Разве могу я называть его сыном в то время, как он злоумышляет против нашего государя, а значит, и против самой России? Если Николай в этом заговоре, я не хочу более его видеть и даже первый вас прошу его не щадить. Я бы и сам пошел смотреть, как его будут наказывать. С тех пор, что существую, я был верным подданным моему государю и всему его семейству, никогда ни в какой истории не участвовал против государя и законов. Но если государь прощает его – я не откажусь от своего сына.

Николай по решению императора был отправлен в Кронштадтскую крепость. Но, поскольку государь уверился, что молодой человек обманом был втянут в революционную деятельность, вскоре он был освобожден и отправлен на Кавказ.

Однако революционные настроения в обществе не угасали, и, наконец, случилась февральская революция.

Граф Сергей Дмитриевич критически относился к действиям царя и его правительства, но отречение Николая II от престола он воспринял как национальную катастрофу.

2 марта 1917 года, после получения известия об отречении, он писал члену Государственного совета В. Н. Коковцеву: «Дорогой граф Владимир Николаевич! Головокружительная быстрота событий после долгого истинно признательного терпения задерганной и измученной России всеми предвиделась роковым течением преступных влияний! Исчезновение центрального лица довершает успех. Но совесть у многих чиста. Все усилия, все благородные порывы, все предупреждения оказались отринутыми. Нами управляла ненормальность! До чего же мы дойдем без поддержки лучших сил страны? То, что приходит в голову, – не хочется выговорить. Готов приветствовать все, касающееся блага и обновления страны, но возрождения пугачевщины и перевес грубых вожделений приветствовать не могу».

В городе начались беспорядки, дом графа обстреливали и, наконец, к нему явились солдаты и потребовали сдать оружие.

Граф, который не мог относиться к этим людям хотя бы с уважением, надменно улыбнувшись, провел их в Оружейный кабинет и поинтересовался:

Вам какого века?

В конце концов, Шереметевы вынуждены были уехать из Петербурга, и Октябрьский переворот застал их уже в Москве. Жили Шереметевы очень замкнуто и известия о происходящих событиях получали в основном из писем.

Граф хотел уехать в свое поместье в Остафьево, но тяжело заболел, а затем начались преследования со стороны властей.

Ольга Геннадьевна Шереметева, жена Бориса Борисовича Шереметева, двоюродного брата графа, с которым тот был очень дружен, писала в своем дневнике: «.10 ноября 1918 года, вечером приехали несколько автомобилей с чекистами, Петерс во главе. Ворота заперли и произвели обыск. Увезли всю переписку Сергея, все золотые вещи, дневники. Приехали, видимо, арестовать Сергея, но он так плох, что уже несколько недель лежит в постели (у него гангрена ног). Положение Сергея настолько серьезно, что его не арестовали. Зато увезли Павла, Бориса, Сергея, Гудовича, Сабуровых. Солдаты и Петерс держали себя крайне вызывающе».

Граф скончался через три недели. Похоронен он был на Новом кладбище Новоспасского монастыря, который издавна служил усыпальницей потомков Андрея Кобылы.

У графа было девять детей, но революцию пережили лишь шестеро из них.

Старший сын, Дмитрий, был военным, дослужившись до чина полковника. Он был близок с Николаем II, но после отречения оставил его и почти сразу уехал за границу, в Италию, где занимался литературной деятельностью – охотничьи воспоминания «Охота на Зваде» и книгу «Из воспоминаний о Государе Императоре Николае II».

Второй сын, Павел, отдав дань военной службе и поучаствовав в русско-японской войне, увлекся живописью. Он обучался живописи у К. Я. Крыжицкого и А. А. Киселева, а в 1911 году был товарищем председателя Всероссийского съезда художников и председателем Комитета выставки иконописи и художественной старины.

Во время революции, несмотря на гонения, которым подвергалась его семья, из России Павел не уехал. Он пришел на службу в Московское отделение Госархива, в хранилище частных архивов, и, возможно, благодаря его стараниям, многие из документов дошли до нашего времени. Новое правительство оценило его таланты, и до 1927 года он был заведующим Музеем-усадьбой Остафьево под Москвой, дома, прежде принадлежавшего его семье. Там он жил с женой Прасковьей Васильевной Оболенской, которая была его дальней родственницей, – жениться на родственниках вообще было в традициях семьи Шереметевых, – и сыном Василием. Павел работал над описанием коллекций живописи и скульптуры, осуществлял систематизацию коллекций оружия, гемм, литографий и книг. Но затем музейный статус Остафьево был упразднен, и Павла Сергеевича из Остафьево выселили.

Он перевез семью в разгромленный Новодевичий монастырь, где были студенты, ученики фармацевтического техникума, курсисты. Соседство с графом было неприятно этой шумной публике, и однажды Шереметев услышал разговор – нарочито-громкий, предназначенный специально для него:

Какой-то граф – да кто он вообще такой? Занял лучшие комнаты, живет в надвратной башне!

Да, а наши дети ютятся в каких-то сырых кельях!

Он тут же попросил переселить его в другую, угловую башню, чтобы ни у кого не быть бельмом в глазу.

Одна из современных исследовательниц истории графского рода, А. И. Алексеева, описывала это жилище: «Это была комната – труба, взметенная ввысь чуть не на восемь метров. Там летали птицы, вольно завывал ветер, зимой – холод, летом – жара. Вразброс лежали старинные фолианты, свитки, а на стене, закрытая шелковой кисеей, висела картина – семейная реликвия – Рембрандт».

Павлу, выросшему в роскоши, приходилось думать о том, как и чем кормить свою маленькую семью. Он стал консультантом при восстановительных работах в Останкино – еще одном родовом имении Шереметевых, делал паспарту по заказу музеев, писал картины, самая удачная из которых – портрет Сергея Львовича Толстого, с которым он был хорошо знаком.