Сорок лет с В. А. Гиляровским - Николай Иванович Морозов

ПОСЛЕДНИЕ ДНИ

Солнечная, теплая осень 1935 года. Дорожки московских бульваров густо усеяны опавшими листьями.

В Столешниках, в квартире В. А. Гиляровского, открыты окна, распахнуты настежь двери балкона — сейчас нужно много света и воздуха.

На стене кабинета Владимира Алексеевича висит его портрет кисти народного художника СССР А. М. Герасимова, замечательный по сходству и выполнению; писатель изображен у себя на даче, среди зелени, сидящим около стола, покрытого белой скатертью. Его фигуру обильно заливает знойный солнечный свет. На столе полевые цветы, тарелка крупной аппетитной клубники; он сидит с традиционной табакеркой в руках, полный сил, бодрый и радостный, каким был всю жизнь. А у противоположной стены, сплошь завешанной картинами больших русских мастеров — Саврасова, Левитана, Архипова, Поленова, — лежит в постели сам писатель, больной, престарелый, ему идет уже восемьдесят третий год.

У его кровати — дубовая тумбочка, заваленная тетрадями, записными книжками, бумагой, карандашами. Время от времени Владимир Алексеевич делает заметки, что-то записывает — писательская потребность у него неукротима.

В старости Л. Н. Толстой говорил, что жизнь его уже на исходе, а задуманных работ на сорок лет. На многие годы было работы и у В. А. Гиляровского. Бывая в притонах темной Москвы, кого-кого он там не встречал, каких вообще невысказанных тайн и всяких бывальщин не хранил в своей богатой памяти. Он мечтал осветить этот мир во всех подробностях. Собирался также написать книгу о владельцах многих московских особняков, преступно обогатившихся и ставших впоследствии родоначальниками громких фирм. Все это было бы интереснейшим дополнением к его замечательной книге «Москва и москвичи».

Были у него и другие неподнятые темы. Октябрь, как он говорил, развязал ему язык, но пришел для него слишком поздно.

Зрение у Владимира Алексеевича с годами ослабло, и слышал он плохо. Глухота явилась у него следствием простуды. В 1926 году, на восьмом десятке лет, писатель узнал, что на Неглинке снова ведутся какие-то работы по исправлению русла. Пройдя сорок лет назад эту зловонную клоаку от Самотеки до Трубной площади, он решил тряхнуть стариной — спустился вновь под камни мостовой у Сандуновских бань. О своих впечатлениях он написал статью и сдал ее в «Вечернюю Москву», но в подземелье простудился и слег в постель.

Каждому не по себе бывает у постели больного. Не находишь темы для разговора, уходят куда-то слова, не скажешь ничего значительного. Но с Владимиром Алексеевичем всегда бывало весело. Не успел я с порога произнести слов приветствия, как он сейчас же узнал меня по голосу, оживился, быстро приподнялся на локте и протянул руку с приветливой и вместе с тем радостной улыбкой. У кровати стул, я присел.

Вошла Надежда Владимировна, его дочь, с ярким букетом астр и поставила их на тумбочку.

Он по-ребячьи обрадовался этому вниманию и сейчас же с его уст срываются стихи:

— Как вы себя чувствуете? — спрашиваю.

На этот вопрос он мужественно и с тем же веселым лицом отвечает:

— Нахожусь в блаженном успении…

Шутливый ответ всегда готов сорваться у него с языка. Профессор Одинцов, удаливший ему остро болевший глаз в клинике, пришел на другой день в палату узнать, в каком он состоянии.

— Спасибо, вы удалили мне глаз, и я увидел свет, — ответил Гиляровский.

Глухота для такого человека, как он, впаянного в жизнь всем своим существом, наблюдательного, всем интересовавшегося, была ужасным недостатком. Но и тут он стоически отшучивается:

— Ничего… Меньше буду слышать глупостей. Перед посетителем все тот же большой, интересный человек. Всякий, кто приходит его навестить, приносит с собой к постели больного оживление; посещения создают как бы ветер, струю свежего воздуха, наполненную кислородом, ударяющую в потухающий костер, и больной начинает пламенеть, искриться… Блестками остроумия сверкает речь Владимира Алексеевича. На вопрос: «как вы себя чувствуете?» — у него уже готов ответ. Он декламирует:

Голос у Владимира Алексеевича еще сильный, властный, способный на атаманский окрик, и его тонко отточенные строки бодрят. Он каждый раз найдет сказать что-то заметное, новое, реже серьезное, чаще шутливое. Заговорил о врачах:

— Банки прописали. — По его лицу пробегает тонкая, ироническая улыбка. — Ухандакался. Сколько было силищи, и какой! Думал, что памятник Минину и Пожарскому раньше меня развалится.

Показав мне рукой наклониться к нему ближе, он