Жизнь сэра Артура Конан Дойла. Человек, который был Шерлоком Холмсом - Карр Джон Диксон

Добрые, любящие ребята! «Генерал-губернатор» гордился бы ими!

Чарльз Дойл все больше и больше уходил в себя. Он полюбил рыбалку, потому что она отвлекала его от этого суетного мира. Для семьи он становился странным долгобородым чудаком с утонченными манерами, непричесанным аристократом. Каждый день он проходил долгий путь от дома до работы во дворце Хоулируд и обратно, рассеянно поглаживал детей по голове, примерно так же, как гладил кошек. В рисовании его воображение переключалось с комических и таинственных сюжетов на гротескные и даже ужасные. Сейчас на мольберте перед ним была одна из таких почти законченных акварелей. В мрачных синих и белых красках она изображала ужасных тощих чудовищ с вращающимися глазами, которые, размахивая руками, прыжками гнались по погосту за насмерть перепуганным ребенком, только что добежавшим до кельтского креста.

Темные силы и избавление от них, сдутые листья перед лицом дьявола. Он хотел назвать эту картину «Спасительный крест». В его голове роились и другие подобные образы, выполненные в бледных оттенках кривыми линиями. Может быть, не следовало возиться с этой работой, которая не будет пользоваться спросом, в то время как у бедной суетливой Мэри было столько дел, но вся работа в мире сейчас казалась ему почти бесполезной.

А кроме того, было гораздо приятнее отправиться на рыбалку.

В Стоунхерсте, графство Ланкашир, Артур Конан Дойл с чувством собственного достоинства уселся писать письмо матери.

Ему было пятнадцать лет, он учился во втором высшем классе Стоунхерста и так быстро рос и раздавался в ширину, что это вызывало не только беспокойство, но и сильную тревогу мистера Келлетта, опасавшегося, как бы не лопнула его одежда.

Сам Артур ни о чем не беспокоился. Его не интересовали портновские дела, за исключением того, что он выклянчивал у матери прислать ему хороший новый галстук, а одежда для крикета не имеет значения, пока подходит и его старая. У него было широкое, но худощавое лицо, волосы напомажены кремом, который ему давала Мадам, и он собирался написать достойное письмо. «Надеюсь, — писал он, — вы всем довольны и у вас такая же хорошая погода, как у нас. В понедельник на Масленой неделе у нас состоялся матч, и мы одержали великолепную победу. Они набрали 111 очков, а мы 276, и я внес свой вклад в 51. Когда я буду жить в Эдинбурге, мне бы хотелось вступить там в какой-нибудь крикет-клуб. Это замечательная игра, она больше помогает человеку стать здоровее и сильнее, чем все доктора в мире. Думаю, что я бы мог занять место в числе одиннадцати в любой команде Эдинбурга.

Я теперь становлюсь очень богатым благодаря щедрости папы и дедушки. Поблагодари их от меня. Поскольку у меня сейчас такой достаток, может быть, ты могла бы прислать мне два шиллинга до 18 июня».

Здесь он остановился и задумался над своим последним предложением. Оно было не совсем верно; духовные отцы иезуитства назвали бы это нелогичным выводом.

«Потому что в этот день, — поспешил он объяснить, — мы едем в Престон, чтобы смотреть колоссальный матч по крикету, который там состоится, и боюсь, нам придется обедать за свой счет. Не помню, писал ли я тебе в последнем письме о моих успехах в занятиях, но в этом семестре я на втором месте и по всем предметам учился лучше, чем в прошлом семестре».

В целом годы, проведенные им в Ходдер-Хаус и Стоунхерсте, были счастливыми. Он просыпался каждое утро в шесть часов под назойливый грохот шагов полицейского по общежитию. Он привык к отсутствию отопления в классах, когда декабрьский ветер свистел сквозь щели, которые, как мрачно намекали, были нарочно сделаны в стенах, чтобы создать дискомфорт для мальчиков.

В Стоунхерсте, под двумя башнями-близнецами, возвышавшимися на местности, намного удаленной от какого-либо города или железнодорожной станции, духовные отцы поддерживали железную дисциплину. Достижения в учебе вознаграждались «хорошими» завтраками или ужинами в холле с мраморным полом и галереей для музыкантов. От наказаний тяжелой резиновой дубинкой, которая называлась толли, кисти рук чернели и распухали чуть ли не до двойного размера. В письмах родным Артур ни разу не заикнулся о наказании; стиснув зубы, он держал это про себя.

Но с удовольствием он писал о спорте — плавании, крикете, футболе, хоккее, катании на коньках, — и ему всегда приходилось извиняться за свой почерк, который мать резко критиковала.

Один из его однокашников, испанский мальчик, который стал маркизом Виллавиехи, рассказывал о его крайней неопрятности и наблюдательности. Он объяснял, что почерк был плохим только потому, что кто-то нечаянно наступил ему на руку шипованным башмаком, или был поврежден ноготь во время игры в хоккей, или же он угодил в лечебницу с «небольшим растяжением» после того, как упал в гимнастическом зале.

Были и примечательные события, как, например, День отца ректора.

Когда однажды с наступлением темноты мальчики вышли во двор с коньками, они увидели, что лед на пруду сиял от китайских фонарей, снег искрился от факелов, красных и синих огней, а оркестр играл «Да здравствует Британия». Катание началось после того, как мальчикам раздали сигары и спички; с берега учителя швыряли во всю эту вопящую суматоху петарды и хлопушки; все это великолепно завершилось тем, что каждый выпил по бокалу горячего пунша за здоровье отца ректора.

Лучше всего были рождественские каникулы, хотя немногие из мальчиков могли поехать домой. За время рождественских праздников Артур и трое его друзей поглотили:

«Двух индюшек, одного очень большого гуся, двух цыплят, один большой кусок ветчины и два поменьше, два больших батона колбасы, семь банок сардин, одну омаров, блюдо пирожных и семь банок варенья; если говорить о выпивке, то у нас было пять бутылок хереса, пять портвейна, одна красного сухого и две малинового; мы также съели две банки солений».

Все это, в сочетании с сигарами, свидетельствует о том, что духовные отцы были людьми с достаточно широким мышлением. Во время празднования того же Рождества состоялись замечательные концерты и любительские театральные представления. Вечерами они подряд посмотрели комедию в пяти действиях «Дорога к краху», а также «Курьер Лиона» и «Нападение на почту», мелодраму и пьесу ужасов (пять убийств).

Такие удовольствия, правда, были припасены только для праздников. Платить за них приходилось пасмурными днями с мелким ланкаширским дождем и нудными уроками пения. Неопрятного мальчика волновала, раздражала и злила невыносимая сухость уроков, в дополнение к тому, что он испытывал хронические денежные затруднения и пережил несчастье, когда дядюшка Дик послал ему пять шиллингов, а он получил всего три с мелочью.

Даже история, которая, казалось бы, должна была приводить его в восторг, превращалась в тяжкую зубрежку. Это была совсем не та история, которую рассказывала ему мать или которая описывалась в романах великого сэра Вальтера. (Он потерял «Айвенго», который упал в ручей, но другие были восхитительны, хотя порой их и было трудно понимать.) Эта школьная история была как сухой порошок во рту; все даты да места и никаких людей. Она занимала воображение не больше, чем ненавистная формула х + 2ху + у.

Потом наступил памятный день в 1873 году, когда дедушка Майкл Конан прислал ему из Парижа небольшую книжку в позолоченном переплете. Ее написал некий лорд Маколей, и она называлась «Баллады Древнего Рима». Он открыл ее, и засияло солнце.

Он был приведен в трепет этими звенящими строками, калейдоскопом нарисованных словами солнечноясных картин, а его сердце наполнилось радостью за тех троих, которые держали мост. Еще одно стихотворение поразило его.