Владимир Короленко - Дневник, 1917-1921

Перед этим голосом человека, знающего твердо, чего он хочет, жалкие полт‹авские› большевики растерялись. Они лепетали что-то маловразумительное. Правда, резолюция «совета» была все-таки двусмысленная. Между прочим, попробовали захватить почту и телеграф и даже на время ввели цензуру. Но почтов‹ые› служащие единогласно отказались этому подчиниться. Известия, приходившие среди дня, говорят о ликвидации восстания. Фронт единодушно высказался за временное правительство и посылает отряды в столицу. Все остальные социалистические и несоциалистические партии тоже. Железнодорожники стали на сторону «совета» и решили не пропускать этих войск. Но едва ли помешают. В вечерних телеграммах, которые стали известны, сообщается, что и в Петрограде части гарнизона уже раскаялись. Жалкое малодушное стадо, действительно человеческая пыль, взметаемая любым ветром!

Характерно, что в «революционный совет» в Петрограде избран, м‹ежду› проч‹им›, Дзевалтовский38, которого в Киеве солдатская масса внушительным давлением на суд освободила от приговора за несомненно изменнические действия на фронте, а у нас – жалкая его копия Криворотченко, который был арестован как «дезертир» за уклонение от военной службы. Большевики и украинцы провели его в гор‹одские› головы, но арест заставил его оставить сие почтенное звание. Теперь его отпустили на поруки и суют всюду, куда возможно.

Я написал небольшую статейку39, которую начал под одним впечатлением, кончил под другим. Писал все время с сильным стеснением в груди, доходившим до боли. Сначала мне казалось, что и в Полтаве должна пролиться кровь… Но кончится, кажется, благополучно. Большевистских избранников просто не допустили действовать… И они смиренно ушли…

31 окт‹ября›

Керенский подошел с войсками к Гатчине, кажется, уже вошел в Петроград, а там с восстанием покончено. В Москве очищен от большевиков Кремль, но они держатся еще на вокзалах. «Идут переговоры». Вчера об этом уже выпущено у нас экстр‹енное› прибавление (номер в понед‹ельник› не выходит), но оно… запрещено цензурой. «Ввиду того, что эти „известия“ подобраны тенденциозно и у совета революции есть сведения прямо противоположного характера» – совет революции предлагает не выпускать их. Приезжал Дубов (редактор). Решили они выпустить газету, и прибавление уже продается на улицах. Ляхович предложил то же сделать в земской газете.

Положение своеобразно. Совет революции избран советом раб‹очих› и солд‹атских› депутатов, а совет – большевистский. Полтава повторяет Петроград: попытка «захватить власть». Но силы нет. Другие соц‹иалистические› партии в ночном совещании призвали делегатов от войсковых частей и прямым опросом выяснили, что за выступление ни одна не стоит. Но… совет р‹абочих› и с‹олдатских› депутатов все-таки выделил из себя «совет революции», заявивший притязание подчинить своему контролю почту и телеграф и пославший своих эмиссаров к губ‹ернскому› комиссару. Губ‹ернский› комиссар (украинец Левицкий) сбежал в Киев. Остался его помощник Николаев. Когда к нему явился эмиссар, которым избран дезертир Криворотченко, – тот отказался с ним работать. Почта тоже не признала новой власти, но все-таки «совет революции» существует, выпустил свое воззвание («призыв к спокойствию», смысл выжидательный) и установил цензуру! Пытаются извратить столичные све‹дения› в благоприятном для большевиков смысле.

Интересно, что и Николаев (правит‹ельственный› комиссар) выступает больше как член партии c‹оциалистов›-р‹еволюционеров›, объединившейся с меньшевиками, чем как представитель временного правительства!.. «Стыдливо и робко» социалисты-небольшевики не решаются прямо высказаться за врем‹енное› правительство, а пассивно противятся большевистским выступлениям. Кончится, наверное, тем, что придется определиться.

Вечером у меня был казачий офицер Дм. Ник. Бородин, которого я знал мальчиком в Уральске. Он работал в Полтаве на с‹ельско›-хоз‹яйственной› ферме, теперь является делегатом уральск‹ого› войска на каз‹ачьем› съезде в Киеве. Среди этой сумятицы казаки занимают особое, прямо выдающееся положение. У них, как заявил и в Петрограде каз‹ак› Агеев, совершенно нет дезертирства. Дезертир не мог бы явиться в станицу. Кроме того – еще не умерли выборные традиции. Произошло сразу что-то вроде перевыбора офицеров, и состав определился крепко: розни между офиц‹ерами› и рядовыми нет. Поэтому казаки говорят определенным языком. В Киеве терский, кажется, казак Кривцов говорил с Радой, как и представитель казаков у нас – с советом: вы за спокойствие и против анархии – мы тоже. Вы хотите автономии. Мы у себя тоже думаем завести свои порядки и вам не мешаем. Но от России не отделяемся. Банки, почта, телеграф – учреждения государственные, и мы умрем, а захвата их не допустим. Это в Киеве говорил офицер, в Полтаве, кажется, рядовой. И этот голос людей, которые точно и ясно определили среди сумятицы свое положение и знают, чего хотят, и притом знают всей массой, – производит импонирующее впечатление. Кажется, что казаки не кинутся и в реакц‹ионную› контрреволюцию. Бородин пришел ко мне, чтобы узнать мое мнение о федерат‹ивной› республике. Эта идея – охватила все казачество, потому что в «этой новизне их старина слышится». Я убежден, что будущее России – именно таково… и только в этой форме оно сложится и окрепнет как народоправство. Я говорил только, что опасаюсь шовинистического сепаратизма и розни между казачеством и «иногородними». Оказывается, – на Урале, который теперь называется Яиком, – вопрос уже решен в смысле равноправия. Бородин мечтает, что организация казаческих областей даст первые основы для кристаллизации всего русского народа: среди разбушевавшейся анархии, – это, дескать, первые островки. Возможно.

Собираюсь написать статью об этом предмете. Мои сердечные приступы ослабевают, что пока видно по этому дневнику. Недавно не мог бы написать вот этого за один присест, не почувствовав стеснения в груди. В субботу появилась моя статейка в «Полт‹авском› дне»40. Всю ее я написал с этой болью в груди, порой совершенно не дающей работать. Но все-таки написал. И это улучшение.

1 ноября

Вчера я написал статью «Опять цензура» и отдал ее одновременно в «Вестник обл‹астного› комитета» и в «Полт‹авский› день». В «Вестнике» статья появилась. «День» вышел в виде белого листа с надписью поперек: «Ред‹акция› „Полтавского дня“ протестует против воскрешения предварительной политической цензуры». Оказывается, ночью явился член «совета революции» Городецкий (полуграмотный портной-закройщик) с каким-то студентом и потребовали предъявить им оттиск газеты. Когда им дали – Городецкий зачеркнул (по указанию какого-то наборщика) известие о постановлении центрального комитета соц‹иалистов›-рев‹олюционеров› – за временное правительство. В это время студент указал мою статью. «Смотрите: статья Короленко». Городецкий посмотрел и говорит:

– Ну, что ж! Вы думаете, у меня дрогнет рука? – И зачеркнул статью.

Костя был в заседании совета, когда сей новоявленный цензор пришел с докладом об этом. Здесь он все-таки немного устыдился и наврал:

– Я хотел пропустить статью многоуважаемого писателя. Но редакция заявила, что она напечатает одну эту статью на белом листе… Тогда я…

И он решительным взмахом показал, что он зачеркивает все. «Совет» постановил закрыть газету и реквизировать типографию. А правительственный комиссар (вернее, помощник. Комиссар Левицкий сразу сбежал) Николаев все еще не вырешил отношения своей партии c‹оциалистов›-р‹еволюционеров› к временному правительству: за временное правительство она или против. В это время большевики привезли ночью отряд сапер, настроенных большевистски. С отрядом пришли (вернее – солдаты их привезли) несколько юных и, конечно, покорных офицеров.

Если бы здесь было 3–4 решительных представителя власти, стоило бы только сказать слово – и все кончилось бы мирно. Но все охвачено каким-то параличом, и большевизм расползается, как пятно на протечной бумаге. Полтава пассивно отдается во власть самозваных диктаторов.

Интересно: мне сообщили, что в совете можно говорить все что угодно. Не советовали только упоминать слово «родина». Большевики уже так нашколили эту темную массу на «интернациональный» лад, что слово «родина» действует на нее, как красное сукно на быков.

2 ноября

Сапер вызвали из Ромодана, как говорят обманом: сообщили, что Полтаву грабят и бесчинствуют казаки. Здесь их встретили с музыкой и дали несколько пудов колбасы. У военного начальства нет смелости призвать к порядку эту массу (кажется, 1,5 тысячи) прибывших без приказа. Впрочем, говорят, большевики тоже еще не вполне уверены и большевиками себя не называют. Расчет на то, что саперы не захотят после Полтавы, где их ублажают, вернуться в Ромодан (или Миргород?) и что в этой мутной воде можно вызвать какую-нибудь провокационную неожиданность.