Екаб Петерс - Валентин Августович Штейнберг

возможности) и нелегально. Правда, такая попытка была бы отчаянной и рискованной (тут же, в Англии, могли схватить английские «бобби»[9], а на русской границе — жандармы), ведь он враг правительства страны-союзницы. Но следует признать: в этом решении проявилась удивительная черта Петерса — когда обстоятельства, казалось, практически непреодолимы, этот человек мог пойти на все, рискнуть жизнью, чтобы достичь цели.

К счастью, Екабу недолго пришлось ломать голову, чтобы отыскать способ возвратиться.

В Россию ворвалась Февральская революция. Царизм пал, все перевернулось, закрутилось, волна обновления понеслась по фронтам и городам, по деревням и весям.

Хотя со здания русского посольства в Лондоне сняли царский герб, императорский посол Набоков, восседая на старом месте, ничего эмигрантам не обещал, да и правительство Англии не спешило.

А эмигранты торопились домой, в Россию. Им старался помочь Максим Литвинов: он потребовал свидания с либералом, премьер-министром Ллойд Джорджем (тот его не принял); уговаривал лейбористских членов парламента выступить с заявлением о революции в России (уговорил); потребовал от Набокова убрать портрет Николая II, красовавшийся в зале посольства (Набоков, очень нехотя, убрал). Реальной помощи пока не было.

От шотландского порта Абердина ходил с потушенными огнями до норвежского Бергена пассажирский пароход «Белчер», конвоировавшийся двумя миноносцами, резавшими волны по его бокам: в море пиратствовали немецкие субмарины… Многие нетерпеливые эмигранты отправлялись на кораблях без охраны. Пароходы часто натыкались на мины, тонули, их топили подводные лодки. Так погибли многие из «Герценовского клуба». В считанные минуты скрылась в морской пучине безоружная и раненая «Зара», а вместе с ней — спешащий из Лондона Янсон-Браун. Эту трагедию описала «Правда», снова выходившая в Петрограде.

— При любой возможности! — Так решил уплыть Екаб. — Не ожидая миноносцев! Будь что будет!

Товарищи его напутствовали, тепло проводили. Простился он и со всем лично дорогим, что у него было в Лондоне; сказал «до свидания» обеим Мэй. Взошел на борт парохода, тоже безоружного, к тому же еще незастрахованного (на все эти изъяны Екаб махнул рукой). Вещей у него не было. А из кармана торчали английские газеты с крупными заголовками: «Революция в России!», «Отречение царя!».

Через холодные беспросветные туманы северной весны пароход потащился на Мурманск. Матрос на палубе показал, где находятся наготове спасательные шлюпки.

Бросил под ноги пробковый пояс. Екаб не реагировал, был спокоен и сосредоточен… Все мысли и чувства были о главном — он стремится туда, где хотел и должен быть, а это так много значит для революционера и патриота. Верил, что Россия, родная Латвия его ждали!

Екаб Петерс вновь на российской земле. В столице все еще ликовали толпы, приветствуя Февральскую революцию. Всюду речи и лозунги — непривычные, порой непонятно-замысловатые: о прогрессе, о благе, о добре, о свободе. В партийных организациях из уст в уста передавали, что из эмиграции возвращается Ленин. Его очень недоставало.

Петерс почувствовал остро, как никогда раньше, что более десяти лет состоит в самой революционной партии (в Англии он захаживал еще и к социалистам, но там не услышал ни свежей мысли, не ощутил бодрящего ветра настоящих дел), когда в трясучем поезде из расшатанных бурого цвета вагонов с надписью на каждом: «40 человек и 8 лошадей» он покатил на Северный фронт. Империалистическая война была ему не по духу; тревожно обжигало сознание несправедливо проливаемой крови. Партия, его партия, считала, что народ надо вырвать из кровавой бойни. Петерс должен был помочь ей в этом.

Он добрался до окопов среди гнилых болот под Ригой. С какой жестокостью и яростью еще недавно здесь велись бои (дело обошлось только с нашей стороны в девять тысяч раненых, убитых, пропавших без вести), а вот теперь тишина — белый иней поздней весны повис на елях, мертвые лежали в медленно оттаивающей земле. Петерс отыскал солдатский комитет латышских стрелков[10], встретил большевиков, уцелевших от репрессий и бессмысленных боев, те на него смотрели как на чудо — прямо из Лондона!.. Там — Гайд-парк, площадь Трафальгар, гуляют лорды, здесь — еще недавно пировали бесы войны, был сущий ад…

С революции февраля многие на фронте впали в какое-то раздумье, ждали — задуют ветры солдатских надежд, ждали конца войны, ждали мира. Возникали на позициях митинги, кипели страсти. По-прежнему в окопах было голодно, заедали вши. На фронт приезжал тогда военный министр Временного правительства Керенский. Выходил на импровизированную трибуну. Демонстрировал короткие выразительные жесты, произносил рубленые отработанные фразы. Обещал спасти Россию от бессовестнейшего предательства (здесь упомянул большевиков); требовал защищать свободу от внешних и внутренних врагов. «Я с вами!» — театрально выбрасывал руку Керенский. Голос его усиливался, переходил в крик. К концу речи министр охрип, изнемог, сделал шаг в сторону и повалился на руки своего адъютанта — вытянутое лицо его было мертвенно-бледным. Болезненному министру мало помогали диета, питье молока. Расходясь, солдаты честили министра, называя «треплом», «штабной макароной». Ведь надоевшую войну он призывал вести «до победного конца».

В мае в Рижском театре «Интерим» собрались на свой второй съезд делегаты латышских стрелковых полков. Бурно обсуждались острые вопросы. Большевики тянули делегатов на свою сторону, меньшевики и эсеры — в другую. Разгорелись дебаты, отчего корабль съезда изрядно потрепала стихия споров. Командующего армией Радко-Дмитриева, призывавшего «героев-латышей» продолжать войну, выслушали со сдержанным нетерпением. Когда же адъютант Керенского Ильин стал ратовать за «патриотизм», разрисовывать привлекательность грядущего наступления, стрелков прорвало: свистом и топотом они согнали говоруна с трибуны.

Петерс слушал горячих, задиристых, грубых, а порою очень острых на язык стрелков, и ему вспоминались те парни-лесорубы, с которыми он провел не один день в курземских лесах. Ведь под солдатскими шинелями бились горячие сердца рабочих, крестьян, батраков. В этот раз Петерс не выступал. Говорили от имени ЦК СДЛК Ю. Данишевский, Я. Ленцманис, лучше знавшие, как он был уверен, жизнь и все недавние перипетии солдатских испытаний на фронте. А когда стрелки спустя несколько дней приняли свою знаменитую резолюцию, закрепившую навсегда их роль в истории социалистической революции в России, Петерс аплодировал вместе со всеми, кричал, возбужденный и удовлетворенный.

Ленину стрелки отправили послание: «Мы приветствуем Вас как величайшего тактика пролетариата России, подлинного вождя революционной борьбы, выразителя наших дум и желаем видеть Вас в нашей среде». Стрелки послали приветствия К. Либкнехту, П. Стучке, Ф. Розиню и Я. Райнису.

Петерс пришел на митинг 7-го Бауского латышского стрелкового полка, охранявшего революционный порядок в Риге. В городской парк в сопровождении эсеров приехали гости — моряки, с виду боевые парни, готовые, чтобы им поверили, рвать на себе морские