Моя Наша жизнь - Нина Фонштейн

пунктами, где можно было выменять, например, утюг на пачку чая, старые консервы на настольную лампу. Можно было принести муку, сахар и какое-то варенье из старых запасов (тогда-то я впервые увидела у наших «хозяев» запасы законсервированных еще до войны компотов и солений) и заказать в пекарне торт.

В 1947-м у папы нашли язву желудка, и он был счастлив найти причину демобилизоваться. Предлагали подлечиться в Карлсбаде и продолжать службу, но он был несгибаем. Стали паковаться, папа заказал деревянную обшивку к мотоциклу и пианино, получил официальные документы на право их вывоза. Спустя несколько дней он пришел с работы очень огорченный:

– Аня, надо срочно искать покупателей и продавать мотоцикл и пианино. Меня назначили начальником эшелона. Я не могу допустить, чтобы на меня указывали пальцем, что я вывожу всю Германию.

Ехали мы в пульмановских вагонах, в каждом из которых размещались десятки семей. Я, конечно, не видела весь эшелон, который периодически просматривал папа, но мне уже было семь, и я поняла, что значит «вывозить Германию». Везли мебель, унитазы, ванны, огромные сундуки. Везли один сундук и мы: с сахаром и мукой для Беллы и ее трех детей.

Мы с Валей полные противоположности, что внешне было еще заметнее в молодые годы, пока я не располнела. Валя всегда была полненькой, если не толстой девочкой, потом полной девушкой с кудрявыми волосами. Я была тощая, с прямыми волосами, которые в школьные годы заплетала в косу.

Валя, по маминым словам, всегда была флегматиком, которую было трудно чем-то заинтересовать или тем более восхитить. Я была легко возбудимой юлой, с энтузиазмом включалась в любое новое начинание.

Валя всю жизнь отличалась жертвенностью, глубокой любовью к маме.

В эвакуации мы попали в ситуацию, когда папин аттестат и мамины заработки уборщицы не спасали нас от голода. Мама изводилась и надрывалась. Валя научилась вязать, пропустила учебный год и кормила нас тем, что выменивала на связанные ею носки и варежки. (Кстати, в мои шесть лет Валя научила вязать и меня). Лет с семи Валя училась играть на скрипке, но после эвакуации в музыкальную школу не вернулась.

Мы обе много читали, но когда Валя начала преподавать в школе «русский язык и литературу», постепенно выяснилось, что она любит язык, его историю (она и диссертацию сделала по истории языка), этимологию слов, структуру речи, но литературу любит меньше, хотя преподавателем она была отличным (это я слышала неоднократно от ее учеников).

Учились мы обе неплохо, обе окончили школу с золотой медалью, но Валя училась глубже и серьезнее, тратила на выполнение уроков больше времени, а я, наверно, довольствовалась необходимым минимумом, чтобы родители были довольны.

Мы жили на краю Москвы, в районе тогдашней Благуши, которую прекрасно описал Михаил Анчаров. Евреев среди выпускников было мало, претендентов на медаль – тем более, поэтому наши медали никому в РОНО глаз не мозолили, и прощание со школой у Вали ничем не было омрачено. Но дальше судьба приготовила ей немало болезненных уколов.

Валя (справа) с подругой

Валя училась ровно без особых пристрастий к какому-то предмету, но подумывала о химии. Как я потом узнала (мне было девять лет, когда Валя кончила школу), она пошла сдавать документы в приемную комиссию химфака МГУ. Там молодые парни с уважением посмотрели на ее аттестат с золотой каемкой, но сочувственно сказали:

– Мы вам не советуем подавать документы на наш факультет.

Шел 1949-й год. Валя могла бы поступать в какие-то инженерные вузы типа химико-технологического, но она не любила и боялась черчения, папа в это время возможно был в командировке и не успокоил, что поможет.

Кто-то сказал Вале, что на литфаке Пединститута им. Ленина будет набор в группу лингвистов (имелось в виду исследователей языка – не учителей). Валя сдала документы туда и была принята. Однако, после окончания первого курса группу лингвистов переформировали в обычную с перспективой диплома учителя.

И это во многом определило всю Валину дальнейшую жизнь с бесконечными стопками тетрадей дома. Тем более, что после смерти папы Валя работала на две ставки, часто в двух школах.

Когда давление необходимых заработков ослабло, Валя сделала диссертацию о становлении русского языка в предпушкинский период (очень интересно было читать даже нам), но ей пришлось долго ездить по городам и весям, чтобы найти ученый совет, который согласен обсуждать и поддержать работу по русскому языку, представленную некоей Фонштейн.

После защиты диссертации необходимость преподавать литературу тяготила, Вале хотелось преподавать исключительно язык, что было возможно только в вузах, где учили русскому языку иностранцев.

Соответствующие кафедры были в каждом вузе, и Валя внимательно отслеживала объявления о вакансиях. А дальше все обсуждения шли в двух вариантах: в первом разговор по телефону доходил до вопроса о фамилии и тогда представитель кафедры говорил: «У нас много претендентов, пожалуй, вам не стоит тратить времени и привозить документы». Во втором, если небдительный кадровик по телефону утверждал, что такие специалисты, как Валя, им крайне нужны, после взгляда на Валины документы он говорил с сожалением: «Очень жаль, но пока вы ехали, мы уже наняли другого специалиста».

У меня не так много двоюродных братьев и сестер, как могло бы быть по числу дядь и теть, а в силу разницы в возрасте и больших расстояний общались далеко не со всеми.

Мама больше дружила с самой старшей сестрой, тетей Евой. У неё было два сына. Толя был старше меня на 14 лет и очень мне нравился. Он подшучивал, чтобы я быстрее росла и тогда он на мне женится, поэтому на его свадьбе (мне было лет восемь) я устроила истерический плач, крича, что он обещал жениться на мне. Его жена Ада было пышной красавицей с прекрасными рыжими волосами, каких я никогда и ни у кого не видела. Оба учились, кажется, в авиа-технологическом, Ада выросла до начальника большого бюро, Толя занимался изобретателями.

Его младший брат, Володя, был Валиным сверстником. В раннем детстве он перенес полиомиелит и тогда же принял не изменяемое с годами решение стать врачом, чтобы такое с другими не случалось. Он поступил во второй медицинский, во время «дела врачей» чуть не был исключен из института и комсомола за дружбу с однокурсницей – дочерью одного из обвиняемых (кажется, умершего в тюрьме профессора Этингера).

После окончания института Володю послали (распределили) в Калужскую