Роберт Штильмарк - Звонкий колокол России (Герцен). Страницы жизни

Пассажир читал, и перед его умственным взором возникала и прояснялась бурная жизнь человека с псевдонимом Искандер и тоже искусственным настоящим именем — Герцен.

Эту странную для русского уха фамилию сочинил, оказывается, отец писателя, вывел ее от немецкого выражения «херценскинд» — дитя сердца, дитя любви… Человек необычайной судьбы, сам Герцен-Искандер лучше любых биографов описал ее в своих книгах.

…Теперь пассажир как бы сам вживался в эту жизнь, осмысливал и додумывал то, что угадывалось между строк читаемых творений. Жизнь титаническая, отданная борьбе с многоликим злом тирании в Российской империи, в сытой буржуазной Европе, в том мире, где еще плачут нищие сироты, где казнят и сживают со света юнцов правдолюбцев, где не имеют теплого ночлега обездоленные старики.

Этот мир неправды хотят изменить такие люди, как Искандер-Герцен, Николай Огарев и их единомышленники. Главная книга жизни Герцена носит странное название «Былое и думы». Такой книги мировая литература еще не знала. Трудно решить, к какому жанру ее отнести. Не к мемуарному же, как его обычно понимали до Герцена? Ведь она захватывает, как роман, широтою жизнеописания, напряженностью сцен, художественным, хоть и непростым языком. На ее страницах мгновенно сменяют друг друга картины личных судеб, диалоги любви и ревности, мировые катастрофы и милые семейные анекдоты.

Рядом с нитью художественной, романической вплетены в многоцветную ткань книги философские рассуждения, экскурсы в глубь истории, пророчества о будущем народов и стран, горькая критика многих, европейских правителей, рассказы о революционерах, друзьях автора… На иных страницах любовь и ненависть, вера и надежда уступают место горечи отчаяния, соленым слезам навечных разлук. Вот уж поистине целая бездна «ума холодных наблюдений и сердца горестных замет»!

Углубляясь в прочитанное, пассажир делал все новые заметки в дополнение к тем, что уже имелись в кожаном журнальчике. Там, кроме Герцена и Огарева, значилось еще одно имя, польского звучания — Тхоржевский. Оно менее громко, но и его носитель принадлежит к соратникам тех, двоих… А едет пассажир, чтобы воочию увидеть этих людей, добиться их внимания, доверия, дружбы. Поэтому так важно уже заранее, загодя, изучить их труды, замыслы и свершения. От успеха всего этого начинания зависит ныне судьба самого пассажира, его собственных тайных замыслов и целей…

И он не отрывался более от своего чтения и заметок, даже когда засинела вдали покойная гладь огромного Женевского озера и остались до цели путешествия последние, считанные часы, километры и станции.

…Зарево небывалого пожара полыхало над Москвой 4 сентября 1812 года. Отблеск его заметен был в Калуге, Серпухове, Александрове… Огненное море уже окружило Кремль, но император французов все еще медлил отдать приказ к выступлению своих гвардейцев за кремлевские стены. Только крик «Кремль горит!» заставил поторопиться и Наполеона.

Оказалось, запылала костром (как во времена древнепсковские) кремлевская Троицкая башня у моста через Неглинную реку, а главное, рядом с Арсеналом! Гвардейцы самоотверженно потушили пожар в башне, однако осажденный пламенным морем Кремль мог стать для французов настоящей ловушкой. Наполеон решил выехать в загородный Петровский дворец.

Но как выбраться из Кремля? Пламя уже угрожало всем воротам, и выйти долго не удавалось, пока не вспомнили о ходе к Москве-реке, под Кремлевским холмом. Этим выходом воспользовались старые гвардейцы и вся свита во главе с самим императором.

Наугад пустились в дыму вдоль кремлевской стены, к старинному обветшавшему Каменному мосту. Ориентировались с трудом. Лишь один узкий извилистый переулок (Лебяжий) показался кое-как доступным среди искр и языков огня. Французы понадеялись достичь Пречистенских ворот и двинулись по этому переулку к улицам Ленивке и Волхонке.

Пробираться им пришлось среди настоящего ада: трещали пылающие дома, рушились бревна и раскаленные железные листы с крыш, сносимых ураганным ветром, — спутником всякого великого пожара.

Шагавшие обжигали руки, стараясь защитить глаза от жара. Наконец в огненном тупике проводник окончательно растерялся и сбился. Всей группе грозила жалкая, бесславная гибель. Но и тут императору французов не изменила его счастливая звезда!

Послышалась поблизости французская речь. Солдаты из корпусов Нея и Даву грабили дом русского вельможи. Внезапно они очутились лицом к лицу со своим повелителем! Им и пришлось выводить его вместе со свитой из огня, но уже теперь не к Каменному, а к Дорогомиловскому мосту. Наполеон велел добираться до села Хорошева, переправиться по плавучему мосту и мимо Ваганьковского кладбища следовать полями к Петровскому дворцу на Петербургском тракте. В Кремль они смогли вернуться лишь через четверо суток, когда пожары выжгли Москву дотла.

…В эти-то грозные дни терпело нужду и лишения наравне со всеми москвичами, не успевшими или не сумевшими покинуть город, и семейство богатого пожилого барина-помещика, отставного капитана лейб-гвардии Измайловского полка Ивана Алексеевича Яковлева.

Беда застала семейство врасплох — слишком долго Иван Алексеевич спорил со своим зятем Павлом Ивановичем Голохвастовым (мужем старшей сестры), куда выезжать, да что брать с собою, да как быть с прочим имуществом и дворней. Спорили, пока не появились на улицах французские драгуны в касках с конскими хвостами.

Решили покинуть дом старшего брата, Александра Алексеевича, на Тверском бульваре (в этом-то доме и родился Александр Герцен, которому в дни московского пожара было всего полгода). Перебрались к тетке Ивана Алексеевича, княжне Мещерской, во флигель на Малую Бронную. Здесь кое-как отсиживались, пока флигель не загорелся. Кинулись было спасаться поблизости, в каменный дом Голохвастова, но и это здание уже полыхало ярым огнем.

Вот как описал дальнейшие события сам Герцен:

«Мой отец… встретил у Страстного монастыря эскадрон итальянской конницы; он подошел к их начальнику и рассказал ему по-итальянски, в каком положении находится семья. Итальянец, услышав ла суа долче фавелла (сладкую родную речь. — Р. Ш.), обещал переговорить с герцогом Тревизским (этот титул Наполеон присвоил маршалу Мортье, назначенному губернатором Москвы. — Р. Ш.) и предварительно поставить часового в предупреждение диких сцен… С этим приказанием он отправил офицера с моим отцом. Услышав, что вся компания второй день ничего не ела, офицер повел всех в разбитую лавку; цветочный чай и левантский кофе были выброшены на пол вместе с большим количеством фиников, винных ягод, миндаля; люди наши набили себе ими карманы; в десерте недостатка не было. Часовой оказался чрезвычайно полезен: десять раз ватаги солдат придирались к несчастной кучке женщин и людей, расположившихся на кочевье в углу Тверской площади (впоследствии Страстной, ныне Пушкинской. — Р. Ш.), но тотчас уходили по его приказу.