Станислав Мыслиньский - Из одного котелка

17 мая немецкие войска перешли на южном направлении в наступление и нанесли под Харьковом тяжелый урон Красной Армии, окружив там, в частности, две армии. «К 5 июля ценой больших потерь врагу удалось преодолеть оборону советских войск на стыке Брянского и Юго-Западного фронтов и выйти к Дону… К исходу 15 июля противник прорвал оборону советских войск между Доном, Северным Донцом на широком фронте и вновь пытался окружить соединения Юго-Западного и Южного фронтов на подступах к Ростову»[5].

На наших глазах разыгрывалась драма отступления. В этом уже не было никаких сомнений.

Слева от полевой дороги, по которой шли мы с Казиком, пикировали немецкие самолеты. Они с ревом проносились над кронами деревьев, скирдами хлеба и людским потоком. Обезумевший скот ринулся в поле. Люди бежали, падали, поднимались и снова бежали. Грохот взрывов несся над широкой степью. Земля поднималась вверх черными султанами. Метались испуганные лошади, копытами и колесами подвод сметая все на своем пути. Дымились разбитые автомашины, тягачи, прицепы.

— Там шоссе… Из самого Ворошиловграда так идем, — коротко объяснила нам худая женщина, тяжело дыша от усталости. Мы помогли ей втащить на пригорок тяжело груженную тележку. Двое детей — мальчик и девочка — семенили за матерью. На пригорке женщина дружески махнула нам рукой.

— Лучше возвращайтесь, ребята!.. Говорят, что немцы прорвали фронт. Не до вас, когда войска отступают, — сказала она нам тихим, усталым голосом.

Мы с Казиком в нерешительности остановились. Действительно, по дороге шли уже не отдельные люди или небольшие группы, как это было еще вчера или даже сегодня утром, а двигался сплошной человеческий поток. Шли женщины с детьми на руках, шла молодежь, шли сгорбленные старики. Редко встречался в толпе мужчина в расцвете сил. С грустью в глазах, молча смотрели мы на эту бесконечную человеческую реку.

По ухабистой дороге громыхали колхозные подводы, нагруженные узлами, тюками, ящиками, мешками с зерном. С лошадиных морд падала белая пена. Женщины и дети тащили за собой небольшие тележки. По обочинам дороги гнали коз, коров и овец. Серая дымка пыли висела в воздухе.

А над степью стояло ослепительное солнце. Ни малейшего облачка на голубом, чистом небе.

Я шел босиком. Ботинки перебросил через плечо — они натерли мне ноги до крови, — поэтому раскаленная земля обжигала ступни. Очень хотелось пить, а поблизости ни одного колодца, ни одного дома. Вокруг до самого горизонта тянулись колхозные поля, на которых кое-где торчали скирды пшеницы.

На полях во многих местах виднелись языки пламени и серые струйки дыма. Это горели от искр тягачей или взрывов бомб хлеб и трава. Следы свежих воронок встречались здесь довольно часто…

Где-то на западе снова загремела артиллерийская канонада.

— Жарко, наверное, сейчас там!.. Но наши еще держатся. А что немцы прорвали фронт — я не верю. У страха глаза велики, — утешал себя Казик. Услышав снова эхо канонады, он заметно повеселел.

— Ну видишь, а хотел уже возвращаться. Я думаю, что мы еще успеем им на помощь и будем вместе гнать гитлеровцев, — вслух мечтал я.

Тогда мы не допускали и мысли, что слышим эхо наших поражений, горький привкус которых нам придется вскоре познать самим. Тогда мы еще об этом не знали и упрямо шли вперед, навстречу волне беженцев.

— Брось ты эти ботинки!.. Идешь босиком, а их тащишь неизвестно зачем. Девчата оборачиваются и смеются, что у тебя не все дома… — Казик не мог спокойно смотреть, как я смешно подпрыгиваю на твердых кочках обочины дороги.

— Я привык ходить босиком. В нашей деревне обувь жалели носить даже по воскресеньям.

— Ты знаешь, а мне и зимой нечего было беречь!.. Чертовские времена…

Впереди нас сверкнуло на минуту в лучах солнца зеркало речки. Из воды торчали разбитые вдребезги сваи, упавшие вниз балки и обгоревшие доски взорванного моста.

Солдаты переходили вброд неглубокую речку. Над их головами торчали стволы винтовок и ручных пулеметов, а на шеях болтались подсумки с патронами, связки гранат, вещмешки с солдатскими пожитками.

Мы молча наблюдали за этой сценой.

Какой-то офицер в расстегнутой гимнастерке стоял на берегу реки. Его брюки и сапоги были перепачканы грязью, с них стекала вода. Видимо, он только что перешел на эту сторону. Он размахивал правой рукой и что-то кричал охрипшим голосом. Другая, забинтованная рука висела на перевязи.

— Скорей, ребята, скорей! — донеслись до нас слова офицера. Вдруг он заметил нас.

— Эй вы там, ко мне! — сурово крикнул он.

Мы кубарем скатились вниз и подбежали к нему.

— Какие будут приказания? — спросил я, еле переведя дух. Я почувствовал благодарность к этому молодому человеку за то, что он проявил к нам интерес.

— Люди из сил выбиваются, а вы глазеете. А ну помогайте таскать снопы! — приказал офицер, показав на разбросанные скирды. — И бросайте их вон туда, в болото…

— Есть таскать снопы! — радостно воскликнули мы с Казиком. Я снял с плеча ботинки, бросил их под ближайший куст, и мы побежали.

Из крупных колосьев сыпались на землю сухие тяжелые зерна. Мы по примеру других начали топтать солому ногами. Вокруг кипела лихорадочная работа. Люди трудились молча, без лишних слов, разговоров, команд…

Вместе с солдатами я таскал длинные, налитые тяжелым зерном снопы пшеницы. С грустью вдавливал я их в грязь.

«В родной деревне после уборки урожая собирали даже отдельные колоски со стерни, а здесь…» — думал я, глядя, как растет полоса белой соломы шириною в несколько метров. А солдаты продолжали подносить снопы, втаптывать их сапогами в болото.

— Сердце разрывается на части при виде этой картины. Не могу больше смотреть! — Обросший солдат вытер грязной рукой потный лоб. Прядь седых волос торчала из-под его выгоревшей пилотки.

— Есть приказ ничего не оставлять врагу, а вас, сержант Сорокин, мучают какие-то угрызения совести, — вмешался стоявший рядом солдат. Пушок покрывал его продолговатое молодое лицо. «Мой ровесник», — подумал я.

— Ах, приказ, ну тогда понятно, — седоватый сержант, которого назвали Сорокиным, беспомощно развел большими, как лопаты, руками. — А детей, женщин и стариков оставлять на произвол врага — разве есть такой приказ? Ну скажи, Коля, ответь мне… Хороший ты наводчик, и ценю я тебя за это, но ты еще совсем ребенок, мало чему тебя эта война научила…

— Сержант! Может быть, уже хватит таскать солому? — услышали мы вдруг сзади чей-то приятный голос. Сорокин обернулся и, приложив руку к пилотке, радостно воскликнул: